«Из длительных устных переговоров с военным мнистром, морским министром и великим визирем я вынес впечатление, что оба министра, хотя и желают скорейшего начала войны, однако ни разу не высказывали своих намерений на совете министров и тем более великому визирю. Поэтому у меня не было иной возможности как довериться Энвер-паше и действовать без приказа совета министров или даже вопреки последнему. Энвер в беседе с глазу на глаз согласился с тем, чтобы я вышел с флотом и начал враждебные действия. Он пообещал, что мне будет обеспечено возвращение в Босфор, в худшем случае он может выдать мои действия за самоуправство немецкого адмирала, что в дальнейшем не будет иметь никаких последствий»
[303]
.
Уже после «севастопольской побудки» русский посол в Турции докладывал в Петербург, что 30 октября великий визирь уверял его, "что ни он, ни правительство не желают войны"
и что он велит п
ослу Османской империи в Петербурге
Фахреддин-бею «передать Императорскому Правительству глубокое сожаление о случившемся»
[304]
.
Правительство Турции принесло извинения. Великий визирь и ещё четыре министра Османской империи объявили о намерении подать в отставку
[305]
.
Еще раз: Султан Мехмед V не давал приказ своему флоту напасть на русские корабли и порты. Великий визирь Саид Халим-паша не давал приказ флоту напасть на русские корабли и порты. Морской министр Джемаль-паша не давал приказ флоту напасть на Севастополь. Военный министр (он же — начальник Генштаба) Энвер-паше не давал приказа о начале военных действий.
Это была чистейшая и подлейшая
[306]
провокация со стороны уже воюющего Берлина. Именно оттуда 25 октября пришел приказ «атаковать русский флот, если представится возможность»
[307]
.
Однако со стороны Великобритании и России последовал ультиматум о выдворении из Турции немецких представителей
[308]
. Это Турция сделать не могла (у Сушона был приказ Берлина расстрелять турецкий флот своими линкорами).
2 ноября не согласовывая своих действий с союзниками, Россия объявила войну Турции. 5 и 6 ноября за ней последовали Англия и Франция.
Как справедливо заметил Черчилль — Ни один корабль в истории с тех пор, как появился компас, не принес людям столько крови, страданий и разрушений, как этот (
The Goeben brought more slaughter, more misery and ruin than has ever before been borne within the compass of one ship
[309]
)
.
И дело не в том, сколько было убито или потоплено самим этим кораблем. А в том, что он толкнул Османскую империю к войне на стороне Германии. А это сотни тысяч жертв кавказского русско-турецкого фронта. Это открытие Месопотамского фронта Антанты. Это трагедия Галлипольского десанта. Это геноцид армян и это малоазийская катастрофа греков.
По заявлению Людендорфа, вступление Турции в войну позволило Германии продержаться лишних два года.
В Высочайшем манифесте от 2 ноября 1914 года Царь говорил:
«Вместе со всем Народом Русским Мы непреклонно верим, что нынешнее безрассудное вмешательство Турции в военные действия только ускорит роковой для нее ход событий и откроет для России путь к разрешению завещанных ей предками исторических задач на берегах Черного моря»
[310]
.
И эта задача вовсе не состояла в восстановлении греческой Византийской империи. Греки готовы были выставить три армейских корпуса для войны против Турции. Российский министр иностранных дел Сазонов, узнав о предложениях греческого премьер-министра Венизелоса, 3 марта 1915 года заявил, что греческое участие в покорении Турции вовсе необязательно: «Мы вполне благоволим к вашим компенсациям в Малой Азии, но что касается Константинополя, мы предпочитаем, чтобы ваших вооруженных сил там не было. Такое стало бы осложнением для вас и источником недовольства для нас», — писал он своему визави в Афинах
[311]
.
Несколько ранее посол России в Греции Нелидов пояснял министру иностранных дел Ламздорфу (в письме от 8 (21) мая 1901 года), что Россия не должна поддерживать переход острова Крит от Турции к Греции, т. к. «увеличенное греческое государство станет еще более притязательным в своих честолюбивых замыслах и представит еще сильнейшие затруднения для разрешения Восточного вопроса в смысле прав и желаний настоящих хозяев Балканского полуострова»
[312]
.
В начале 1915 года между Россией и союзниками разрабатывается будущее управление оккупированного Константинополя. Министерство иностранных дел России направляет в Главный штаб ВМФ секретный документ, который назывался «Об установлении штата временного управления Императорского Российского Главноуполномоченного в Царьграде». В нем, в частности, говорилось: «Между нами, Францией и Великобританией установлено, что в случае занятия союзными войсками Константинополя, управление Царьградом будет временно осуществляться тремя Державами. Необходимо иметь ввиду, что установление прочного порядка в Царьграде важно, главным образом, для России, которой придется в дальнейшем будущем управлять краем. Для Англии же и Франции на первом месте стоят интересы их подданных, охранять каковые обе державы будут прежде всего, хотя бы и в ущерб интересам коренного населения страны, являющегося будущими поданными России»
[313]
. Причем среди аргументов в дискуссии о принадлежности Крита уже упоминался прорыв к Суэцкому каналу… Это понятная логика империя: новые занятые территории, с одной стороны, надо защищать от возможных нападений, с другой, использовать их как точку опоры для своих собственных следующих расширений.
России не нужны были никакие сильные государства на Балканах — даже православные и славянские, которые могли бы ограничить чаемый контроль самой России над Царьградом и Проливами.
Итак, Константинополь должен был стать губернским городом России, а его жители — войти в состав верноподданного населения Российской империи.
В 1915 году вышла утопия архиепископа Антония (Храповицкого). Тогда финал войны ему виделся таким:
«град Константина должен быть отдан своим историческим владельцам — эллинам, а Россия должна только сохранить проливы, как Англия владеет Гибралтаром… Россия должна овладеть широкой лентой земли от Южного Кавказа до Дамаска и Яффы и овладеть Сирией и Палестиной, открыв для себя берег Средиземного моря… Сирия и Палестина. Здесь православных христиан в двух патриархатах всего только 500 тысяч, почти все они арабы. Конечно, должно тоже оберегать и их язык, и их приходские общины, но не должно препятствовать поселению там русских землевладельцев и ремесленников, очищая для них и пустыни, и магометанские поселения, которые, впрочем, и сами начнут быстро пустеть под русским владением. Если это будет сделано, то не пройдёт и десяти лет, как вся Палестина и Сирия обратятся во Владимирскую или Харьковскую губернию. Народ наш так и ринется поселяться в страну, где жил наш Спаситель, Его Пречистая Матерь, Апостолы, Пророки и мученики. Там будет уже место для чисто русской культуры, для русской речи, для русской торговли и промышленности»
[314]
.
