Но были же люди, с которыми дед Власий при мне общался! И я с ними разговаривал, покупал у них вещи, тоже вполне материальные, за настоящие деньги. Если они видели моего деда, взаимодействовали с ним, то это доказывало, что он все-таки каким-то образом живой...
Много позже я пытался разыскать дом Алексея Ивановича, чтобы доказать прежде всего самому себе, что мне это все не привиделось. Резкая граница между городом и деревней никуда не делась, разве что сделалась еще более заметной. Или это только на мой теперешний взгляд? В любом случае пришлось сильно поплутать — в детстве все выглядит иначе, заборы выше, кусты гуще.
Колонки никуда не делись, что по-прежнему говорило об отсутствии центрального водоснабжения. А вот деревянные дома обветшали сильнее прежнего, так что теперь все были похожи на жилище Алексея Ивановича. Только мусорные контейнеры все так же были переполнены и источали характерное зловоние.
Я даже у прохожих спрашивал про дедова знакомца, но имя-отчество настолько распространенные, что местные всегда уточняли: «Какого именно Алексея Ивановича?» Откуда ж мне знать?!
Кстати, о местных. Прошлый раз мы с дедом шли по тихой, пустынной улице. Сейчас меня и собаки облаивали из-за забора — беззлобно, но факт, — и местные выходили поглазеть, что за посторонний тут шляется.
Я подумал, может, с дедом Власием мне просто никого не слышно было. Как не слышно было и скрипа калитки, которую он открывал.
Как бы то ни было, но вроде бы, даже не с десятой попытки, я вышел на дом дедова знакомца или по крайней мере очень на него похожий. Не с первого раза открыв заклинившую, но такую же ужасно скрипучую калитку, я чуть не обрушил вместе с ней забор. Мусора здесь было столько же, разве что собиратели металлолома стащили и остов кровати, и холодильник, и бочки, оставив гнить бесполезное барахло. Ржавые проплешины, так и не заросшие травой, до сих пор указывали на места, где были железяки.
На окнах остались нетронутыми красивые наличники, а вот стекла практически все были выбиты, дверь взломана - амбарный замок висел только для проформы. В прошлый раз дом и так был полупустой, но теперь здесь явно порезвились мародеры. Думаю, что поработали не залетные, а свои же, соседи. В одной из комнат выломаны и растащены на доски полы, печь, на которой я спал, разрушена, из нее выдраны топливник, колосниковые решетки, заслонки и плита, в общем, все металлическое, что может быть использовано для новой печи. Это тоже не охотники за черным металлом, а те, кому дорого покупать, легче утащить из соседнего заброшенного дома. Но если печь и в прошлый раз не топилась и не вызывала у меня никакого отклика, то тем удивительней было состояние кухни: она почему-то осталась практически нетронутой. Настолько такой же, что я бы совсем не удивился, если бы на мой зов вышел Алексей Иванович собственной персоной.
Но никто не вышел. Думаю, это и к лучшему.
Впрочем, если здесь побывали мародеры, то Алексея Ивановича точно уже не было. И наличие икон я не проверил, даже краем глаза не посмотрел в красный угол. Почему-то казалось, что увижу что-то очень нехорошее.
К счастью, электричества в доме давно не было, углы тонули в темноте, и мне легко удалось ничего не увидеть. Зато я заглянул в туалет, который был в закутке в самом доме. Там стояли сапоги, порядком заплесневелые. Нет, не дедовы, хотя я все равно вздрогнул от неожиданного предположения.
На кухне я увидел многочисленные, неумело вскрытые, опустошенные банки шпрот на покрытом нетронутой пылью кухонном столе, и меня затошнило. Эти банки даже не были ржавыми.
Только сейчас, в этом разоренном доме, меня осенило, что воняло чем угодно — плесенью, ржавчиной, затхлостью, пылью, шпротами, наконец. Характерно пахли вещи с блошиного рынка. Смердели переполненные мусорные баки. Пахло лекарствами и болезнью в комнате умирающей. Пахли все люди: на блошке ли, в автобусе, в магазине, на улице. Пах я сам. Мир, если задуматься, переполнен запахами.
Дед Власий не пах ничем. Он всегда ходил в одной и той же одежде — она должна была источать специфический аромат. Но дед Власий не пах. Алексей Иванович тоже.
Предположим, в первую нашу встречу я болел, и допускаю, что понять отсутствие запаха мне помешал насморк. Бывает, что мы настолько привыкаем к знакомым запахам, что уже не замечаем их. Но невозможно никогда не пахнуть.
Почему я понял это так поздно?
Я не стал искать квартиру той женщины, которой дед Власий помог умереть. Дома в том районе типовые, не станешь же во все домофоны подряд звонить и спрашивать: «У вас была родственница Матрена, которая умерла столько-то лет назад?» Это быстрый путь в отделение полиции, но никак не к моей цели. Да и вряд ли, сумей я каким-то чудесным образом добраться до нужной квартиры, мне были бы рады, особенно тот мальчик, сейчас уже подросший. Скорее всего, он считает меня своим детским кошмаром. Мне искренне жаль его. Ведь я продолжу быть его детским кошмаром, даже если докажу, что я — живой обычный человек. Так, может быть, выйдет только хуже. Страшнее.
Тогда я стал искать причину, почему дед Власий выбрал именно блошиный рынок как место общения со мной. Или как метод общения со мной, своим внуком. Так я полюбил барахолки, место воспоминаний, место истины, которую надо найти, она совсем рядом — руку протяни. Надо только понять, куда тянуться. Я ни разу ни с кем не разговаривал о своей одержимости дедом Власием и блошиными рынками. С родителями, понятное дело, я молчал, чтобы лишний раз не травмировать их. Они продолжали не верить мне, они избегали любого упоминания про деда, про «подростковый инцидент», как они это называли, понижая голос, как будто правда, сказанная громко, прямо и без прикрас, способна спровоцировать у меня очередной приступ.
Только этот приступ и не заканчивался. Вероятно, надо было просто поверить мне, обсудить ситуацию только со мной, без посредников в виде врачей, признать и принять меня.
Я с удовольствием забыл бы обо всем этом, но бешенство от невозможности внятно объяснить, что это было такое, невыносимо терзало меня. Это серьезно походило на одержимость.
Как и мой папа, я не пошел за помощью к знатким людям, к таким же колдунам, как дед Власий. Хотя это было бы логично, как я сейчас понимаю. Довольно позднее прозрение, надо сказать...
Странное ощущение: знать правду и упорно не принимать ее до конца.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Дед вернулся, когда я собрал коллекцию.
Я не знал, что собираю для него. Я вообще не знал, не понимал, что собираю. Что каждый предмет, бывший чьим-то, не новый, имеющий свое собственное прошлое, — кусочек целой картины. Даже не головоломка.
Моих историй тут нет. Зато все эти чужие воспоминания, чужие памятные вещи так или иначе связывали меня с дедом Власием.
Ноябрь, Димитриевская родительская суббота, очень пасмурный вечер. Крадучись накрапывал дождь. Монотонный шелест в промозглой темноте, редкое постукивание по подоконнику.
Конечно, дед Власий поднялся по лестнице пешком. Лестница — пространство ни здесь, ни там, одновременно и верх, и низ. Кто станет подниматься по лестнице, когда есть исправный лифт? Вот поэтому его никто никогда не встречал, случайно не сталкивался с ним.
Ты не можешь знать, приедет к тебе лифт с попутчиком или пустой. А лестницу ты способен контролировать. Или не способен, потому что лифт откровенен, тесен, личное пространство сужается иногда до величины слоев надетой на тебя одежды.
Но что происходит за твоей спиной, пока ты шагаешь по ступенькам, кто двинется тебе навстречу?
Если ты услышишь быстрые шаги, не важно — удаляющиеся от тебя бегом или приближающиеся, — разве они не в равной степени заставят тебя насторожиться?
Короткую поездку в лифте с незнакомцем выдержать легче, чем долгий путь по лестнице. Тебе непременно захочется обогнать его. Или пропустить вперед и убедиться, что человек не будет тебя поджидать и не загородит тебе путь.
