И - Алессандр Гоэллон, но тут уж смотреть нельзя, слишком больно. Взгляд огибает его, боясь обжечься, но приходит - к телу человека, который еще минуту назад был живым, а теперь совершенно ясно, что уже мертв, и это - несправедливо.

Потому что так быть не должно.

Вдвойне, втройне не должно быть - так.

В этот час и от этой руки.

Совсем недавно было - Араон напоролся на исполненный бесконечного удивления взгляд, и ему показалось, что с той стороны, с высоты того роста он лишь жалкая букашка, маленькая надоедливая вошь, причинившая слишком много хлопот. Сидящий среди прочих, достойных, маленький уродец, исток горестей и бед. Лишний, посторонний между остальных. Бывший король поднялся: хотелось отшагнуть за палатку, спрятаться, хотя бы подойти поближе к брату Жану.

- И вы здесь, Араон? - губы разошлись в улыбке, потом жесткая ладонь скользнула по волосам, и тяжело упала на плечо. - Неужели вы сумели меня простить?

Вопрос - без малейшей тени издевки, простой, прямой и куда тяжелее, чем давешняя оплеуха. Всерьез. Юноша задрал голову, пытаясь еще раз поймать взгляд; встретился с герцогом Гоэллоном глазами, и понял, как ошибся минуту назад. Никакого презрения, отторжения, приговора там не было и в помине, только все тот же вопрос, что только что прозвучал вслух.

Еще - тепло, что там всегда было, вот только Араон этого не замечал, не понимал, не умел признать, что, даже доводя герцога до бешенства, всегда оставался для него живым, а не помехой на пути младшего к престолу, не мусором, который нужно было убрать из-под ног.

В нем, в герцоге Эллонском, ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Изменился сам Араон.

Виском принц чувствовал внимательный взгляд брата Жана, да и видел его краешком глаза: и настороженного, и с ободряющей улыбкой, но монах молчал, не вмешиваясь, предоставляя юноше право и возможность сделать все самому: что хочется и как хочется.

- Простите меня вы... - шепотом ответил Араон.

Еще одно легкое прикосновение к волосам. Герцог Гоэллон молча кивнул и отвел взгляд, поставив на всем, что было до того, жирную точку. Несправедливые слова и незаслуженные оскорбления, смерть герцогини Алларэ и злые мысли - все это до сих пор имело над Араоном власть, и ни молитва, ни исповедь не могли снять тяжесть с души, а теперь все кончилось.

Суетливый лагерь двух совсем недавно встретившихся компаний вдруг обрел единство, деловитым волчком завертелся вокруг единственной оси. Наступившее утро выполаскивало тревогу, тоску и уныние, но дело было не в том, что стало светлее - Араон видел в темноте словно днем еще с момента ранения. Просто у всего появился смысл. Предметы наполнились вещностью и назначением, действия - точностью и осознанностью, а все, что происходило, стало не пустым, не напрасным.

Деловитая палатка, солидно укрывавшая припасы и кофры с вещами от налетевшего на рассвете легкого прозрачного дождика. Очень довольное собой горящее бревно, подогревающее воду в чумазом работящем котелке. Надменная шпага с крученой гардой поглядывала по сторонам - не идет ли кто чужой, и бахвалилась недавней славной победой, отбрасывая блики на землю, а утоптанная земля с удовольствием ложилась под ноги надежной опорой всем, кто по ней ступал.

Все было осмысленным - и неожиданная улыбка на губах слишком уж серьезного и чопорного барона Литто, и откровенное требование восхищения в глазах госпожи ди Къела, победительницы страшного врага, и смущение в каждом движении ее супруга, едва не оказавшегося пособником того врага, и прочие мелочи, которыми, словно костер - искрами, сыпал лагерь. И все лишь потому, что в этом лагере оказался тот человек, которого все разыскивали, а он - сам всех нашел.

Осенний хрупкий день казался прозрачным, невесомым, как первая снежинка. Араон глядел не на Храм - в другую сторону, туда, где, невидимое отсюда, простиралось море. Он никогда не бывал на море, за всю жизнь так и не довелось, даже в Агайрэ, к родственникам матери, его не отпускали - но, может быть, завтра или послезавтра удастся доехать, убедиться своими глазами в том, что столько воды, от горизонта до горизонта, и вправду может собраться в одном месте?

- О чем мечтаете? - герцог Гоэллон уже описал круг по лагерю и теперь неслышно вернулся к Араону.

- Хочу увидеть море.

- За чем же дело стало? Тут всего-то миль двадцать.

- Сейчас не время...

- Араон, в жизни всегда должно находиться время для самой жизни, - усмехнулся над ухом герцог. - Поезжайте завтра же. Вам понравится.

Тогда - было так, а теперь уже ничего быть не могло, потому что свершилось несправедливое, невозможное, недопустимое, и до моря ли теперь, да и зачем оно нужно, море, если можно - так, если так все-таки случается?

Араон с отвращением глядел на равнодушные стены, бесстрастно отражавшие бившуюся между ними чужую боль. Они ничего не могли поглотить, эти гладкие камни, только отражать, бесконечно умножая отчаяние.

"Ничего нельзя поделать!" - гудели камни, журчал далекий ручей, звенел выпавший из руки древний меч, молчала пробившая кольчугу стрела.

"Ничего нельзя поделать!" - говорили глаза Андреаса Ленье, молитва брата Жана, слезы Ханны, немота Альдинга, раскинутые руки Алессандра...

Араон вдруг возненавидел их всех, молчавших и смирившихся, похожих на камни, глупых и трусливых.

"Вы готовы были принести в жертву за них свою жизнь?"

Они готовы не были, все пятеро.

Наверное, слишком дорожили своими драгоценными жизнями, а Араон думал только об одном: достаточно ли его жизни, короткой, пустой, наполненной лишь дуростью и преступлениями, для выкупа. Согласятся ли Сотворившие принять его бессмысленные пятнадцать лет, увенчанные последним годом, гнусным и подлым, в обмен на жизнь герцога Гоэллона?

Араон помнил скупой, сквозь зубы, рассказ Реми Алларэ, касавшийся обстоятельств рождения подкидыша, появления исповеди и всего прочего. Герцог Гоэллон наотрез отказался и причинять какой-то вред ребенку, и разглашать эту тайну его величеству Ивеллиону. "Это не ради вашего блага, не обольщайтесь, не хотели, чтобы король усомнился и в происхождении второго сына, - цедил алларец. - Однако ж, вы выжили только благодаря ему, а отплатили - лучше не придумаешь..."

"Возьмите меня! Возьмите меня, но верните его, верните, пока не поздно! - Араон опустился на колени, отчего-то думая, что такая поза будет более угодна богам, а он готов был драться за каждый шанс, за каждую толику надежды быть услышанным. - Возьмите меня, меня!.."

Страшно было, что не услышат, а услышав - сочтут недостойным, не откликнутся на зов.

"Я хотел жизни для всех нас. Но почему, почему нужно платить собой?.."

Араон не хотел жизни для всех, лишь для одного, для герцога Гоэллона, и готов был заплатить собой, вот только годился ли он для такой платы? Он не святая Иоланда, праведная монахиня, десятилетиями выхаживавшая больных и раненых. Он всего лишь маленький убийца, чудом не ставший братоубийцей, король-самозванец, безродный подкидыш, преступник, прощенный всеми из жалости...

Услышьте меня, Боги, ибо тьма подступила ко мне,

Из глубин отчаяния взываю я к вам,

И нет мне успокоения!

На зыбкой почве болотной стою, и нет под ногами тверди,

Воды морские пленили меня, и уносят от берега...

Наверное, его не слышали - и никто не замечал, словно между Араоном и остальными провели черту, отгородили каменной стеной. Остальным не было никакого дела - они говорили о чем-то: шевелились губы, двигались руки. Никто не поворачивал голову в сторону юноши, на коленях молившего богов о чуде, о воскрешении того единственного человека, без которого не имела смысла ни их суета, ни жизнь - и ради которого принц-подкидыш был готов отдать себя без остатка. Потому что лучше, легче, приятнее было умереть, зная, что тот - жив, чем жить, зная, что тот - мертв.