Annotation
Продолжение тома первого.
Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца
Пролог: королевская павана
Часть первая. Лето. Потомок. Сопляки.
1. Собра - Брулен - Сеория
2. Собра - Брулен
3. Собра - окрестности Собры - Беспечальность
4. Собра - Сеория
5. Собра - Оганда
6. Собра - Сеория
7. Собра - Оганда
8. Собра - Оганда
Часть вторая. Лето. Преемник. Время Бастардов.
Пролог: долгий путь Шаннай
1. Собра - окрестности Собры
2. Собра
3. Собра
4. Беспечальность - Собра
5. Собра - окрестности Собры
6. Собра - окрестности Собры
7. Собра
8. Беспечальность - Собра
Часть третья. Осень. Соратник. Забытое.
Пролог: одиночество Ролана Гоэллона
1. Собра
2. Собра - Кертора - Беспечальность
3. Мера - Собра
4. Собра
5. Брулен - Собра - Церковные земли
6. Собра - Беспечальность - Церковные земли
7. Церковные земли - Собра - Беспечальность
Эпилог: вино для гостя.
Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца
Пролог: королевская павана
Где боль умеет петь, как вещая птица,
Где смерть - незримый ключ к началу Дороги,
Соленый нектар прозренья омоет ресницы
В реальности сердца, которой не знают боги.
Елена Мартынова
- Моя королева... - губы скользят над ладонью, можно почувствовать их жар, но кожи не касаются.
Тихий шелест темно-серого, почти черного плаща - разгибается, чуть встряхивает головой, смотрит в упор.
В детстве, в Агайрэ, нянька рассказывала сказки о сумеречниках, которые крадут души. Встретишь такого в вечерних или утренних сумерках - покажется обычным прохожим с котомкой за спиной. Улыбнется, предложит потанцевать; удивишься - ведь нет же музыки, да и кто танцует с незнакомцем в саду или прямо на дороге, - и тут зазвенит лютня, запоют невидимые виолы!
Подашь сумеречнику руку, и поведет он тебя в танце, а когда утихнет музыка, останется лишь тело, лишенное разума, потерявшее бессмертную душу. Душа же будет томиться в котомке, пока сумеречник не набьет ее полным-полну, а потом отдаст пленные души Противостоящему, чтоб служили ему вечно, чтоб томились в рабстве среди царства бездушного железа...
Серое они носят, сумеречники, только серое - по тому и узнать можно, убежать, ограждая себя молитвой.
Он тоже серое носит - родовые цвета; и пусть давно уж ясно, зачем нянька пугала той байкой: чтоб боялась с чужими заговорить, - и неприлично это, да и мало ли, что выйти может, но - нет-нет, да вспомнится старая сказка, от которой ледяная жуть ползла по спине, а из дома хотелось выходить только светлым полднем. Когда он рядом, всегда и вспоминается, и спину приходится держать так ровно, словно в первой паре открываешь ежегодный бал.
Ждет, не спрашивает, для чего позвала его ночью. Просто стоит в шаге, смотрит в упор и молчит. Лицо - словно из полированного камня, тяжелое и гладкое, в жизни не догадаешься, что там прячется, за жестко очерченными губами, какие слова. Он их и выцедил-то ей за десять лет не больше десятка, если не считать "Моя королева!", произносимого с поклоном.
Ждет, как и подобает преданному слуге короля. Ждет, пока его королева наберется смелости... Пока королева соизволит заговорить с верным вассалом, с первым советником его величества. Даже скуку он прячет, не то что любопытство - зачем королева позвала его к себе в глухой ночи, тайно...
От напряжения, от боли в неистово сведенных лопатках почему-то хочется пошутить - глупо, непозволительно. Распустить пояс, распахнуть верхнее платье, улыбнуться, шагнуть навстречу. Чтобы вздрогнул, чтобы темно-серые глаза сумеречника, в которых отражаются блики свечи, расширились от удивления. Чтобы хоть раз в жизни треснула мраморная маска непоколебимого равнодушия.
- Руи... - вот он и вздрогнул, едва заметно, но дрогнула щека, вскинулись ресницы. Никогда еще королева его по имени не называла.
А у королевы язык присох к небу, губы застыли, как на морозе, и только одна мысль - стоять прямо, прямо, прямо, как на виду у толпы, как перед троном... Выговорить "господин герцог Гоэллон" никак не получается. Слишком длинно. Вдруг сорвется голос, вдруг слезы, что пока еще держатся под веками, тяжелые, словно градины - скатятся по щекам...
Он все смотрит в упор.
Ничего же он не сделал, ничего - не шевельнулся, не сказал ни слова, - только почему-то внутри потеплело, и показалось: где-то неподалеку, за рядом жимолости, заиграли лютни с клавирами. Медленно, церемонно, строго: павана. Та самая павана, для которой и спину держать в радость, и каждый жест проникнут величавой грацией - несешь себя, словно чашу с освященной водой, и от этого хорошо.
Все-таки он сумеречник, герцог Гоэллон.
Достать из рукава футляр, полученный вчера, протянуть ему.
Как же он читает, без света-то?.. Руку за свечой не протянул, не повернул лист проклятой ткани к огню.
- Это правда, моя королева? - ни капли удивления, будто речь идет о сущей безделице.
- Да. Я прошу вас, верните мне оригинал этого документа и позаботьтесь об остальном.
- Прошу вас объясниться. - До чего же он дерзок, нестерпимо, невозможно дерзок, и всегда же смотрел на королеву свысока, как на пустое место. "Объясниться" - какова наглость!
- Я прошу вас выступить гарантом прав моего сына. - Королевы не просят, королевы приказывают, но приказывать этому не получится, никогда не получалось, и сейчас уже поздно. Пожалуй, так даже лучше.
- О чем же вы раньше думали?
Дрянь...
Слезы все-таки прорвали осаду гордости, полились по щекам - глупые горячие слезы, соленые и стыдные.
Астрид прикрыла лицо рукавом, и ожидая, что ночной гость шагнет навстречу с утешением. Прикоснется, обнимет, скажет что-нибудь по-мужски глупое, только ради тона, как кормилица поет младенцу бессвязные колыбельные - лишь бы слушал, а не ревел... Тогда уж все будет решено.
Герцог Гоэллон не сдвинулся с места - так и стоял со свитком в руке, в упор глядя на королеву, и ей пришлось самой справиться со слезами. Следом за ними пришли жаркий стыд и злость.
Королева оправила ворот платья, запахнула его поплотнее, хоть и знала, что, стоит его отпустить, как вновь распахнется, обнажая тонкое кружево нижнего. Пусть, пожалуй. Нежная кремовая пена, обхватывавшая шею и плечи, делала ее моложе.
Вдох, еще вдох, выдох. Чуть наклонить голову.
- Господин герцог! Я прошу вас как королева. Как женщина. Как мать!..
- Оставьте эти слова для Золотой приемной, - кривая усмешка. - Здесь нас некому слушать, ваше величество, а потому вы можете не трудиться. О чем вы думали, когда позволяли этому... этому!.. - все-таки он живой, а не мраморный! Грамота в крупной ладони дрожала. - Совершиться этому безумию! Вы обрекли на смерть невинного младенца. Ради чего?
- Я боялась гнева моего супруга, - с достоинством ответила Астрид, опуская глаза.
- Что же, вы думали, что годы спустя его гнев будет меньше?
- Мне было семнадцать лет... - Как будто этим можно что-то объяснить, как будто это хоть что-то меняет; но, когда он вот так хлещет тебя вопросами, словно нашкодившую собаку кнутом, хочется оправдываться, - пусть даже глупо, пошло, неразумно, - лишь бы не молчать...
- Вы знаете, как умирают короли-самозванцы?
Как тихо в саду... кажется, этот вопрос слышен на мили вокруг. Живая изгородь из жимолости не годится, чтоб на нее падать, но коли подкашиваются ноги, уже не до выбора...
И свеча упала...
- Простите, моя королева. - Руки у него тоже горячие, пальцы впиваются в виски, возвращая разум, разгоняя теплую липкую тьму, что залила глаза. - Я был слишком потрясен открывшимся мне.
