Не попадет в их, так попадет в твои, – мрачно ответил ему Франц, радуясь, что наставник всего лишь крайне проницательный человек, а не телепат.

Потому что впервые за тридцать семь лет совместной жизни между учителем и учеником появилась по-настоящему весомая причина для раздора.

Женщина.

Франц когда-то мог сколько угодно бесноваться и демонстрировать характер, затевая ссоры и конфликты из-за своего юношеского максимализма, нежелания заканчивать навязанное ему образование, прихотей вроде военной службы или безумных экспедиций, но все это было мелочами жизни по сравнению с тем, что происходило сейчас.

Эта женщина – ключ к тому шифру, который они с Гербертом пытались разгадать последние десятилетия. Кульминация всех опытов, исканий и экспериментов. Она – возможное лекарство для старого немца, ведь с годами его здоровье не становилось лучше. Он умело держал лицо на людях, но в верхнем ящике его рабочего стола всегда лежал кожаный кофр с ампулами и шприцами. Потому что боль могла вернуться в любой момент, ломая сильное пока еще тело старика, как сухую ветку дерева и он пытался быть к этому готовым. Если к такому вообще можно подготовиться.

Эгоистично возжелав спрятать Леманн подальше от наставника только для себя, Франц предавал не только того, кто воспитал его как сына. Он предавал саму идею, саму их мечту однажды использовать его необычную природу во благо человечества.

Но какой ценой… Стоило ли всеобщее благо жизни одной удивительной девушки?

Франц с удовольствием предложил бы Нойманну продолжить свои эксперименты на нем, но достаточно времени провел в обществе этого образованного человека, чтобы понимать, что для изучения целого вида одной особи не достаточно. Они уже пытались это провернуть и забрели в тупик в своих исканиях.

Поэтому он долго стоял на ступеньках полицейского управления и остекленелым взглядом блуждал по нагромождению хмурых облаков над крышами средневековых зданий.

Из ступора мужчину вывело появление красивой, статной женщины, которая вела за руку рыжеволосого мальчишку лет десяти. Он не обратил бы внимания на эту пару, если бы из деревянных дверей здания навстречу им не вышел Вильгельм Ланге собственной персоной. Мужчина, конечно же, заметил присутствие Франца и нахмурился. В его холодных голубых глазах плескалось целое море презрения и недоверия, пока он дежурно целовал жену и трепал по волосам сына, обмениваясь с ними какими-то простыми, бытовыми фразами.

– Гер Нойманн, – выдавил он сквозь зубы и сделал приветственный жест рукой, словно они не разговаривали перед этим битый час во время процедуры дачи показаний.

Франц был совершенно уверен в том, что рыжий ищейка не поверил ни одному его слову, хотя и не имел возможности уличить его во лжи. Глупо было надеяться, что он отцепится от Леманн и перестанет досаждать ей своим вниманием.

Ланге на самом деле вполне заслуживал уважения, хотя бы потому, что обладал редким для своей профессии чутьем.

Но певицу он все равно не получит. Как и Нойманн.

Освободившись от необходимости проводить каждый вечер в кабаре «Зеленый фонарь», Франц рассматривал две вероятности возможного времяпровождения: навестить Герберта и напиться в одиночестве. Поскольку смотреть в глаза своему наставнику он сейчас не решился бы, да и как-то не сильно горел желанием путаться в паутине лжи, мужчина остановился на втором варианте.

Нужно было тщательно обдумать, каким образом уговорить упрямую певицу уехать из Берлина, если она стоически игнорировала все разумные и неразумные доводы. Франц уже почти готов был всерьез рассмотреть возможность вывезти ее из города силой, если бы у них на хвосте не болтался внимательный и крайне подозрительный детектив Ланге. Едва ли этот рыжий прохвост не заинтересуется похищением девушки, за которой наблюдал такое продолжительное время.

Франц злился и пил. И наворачивал круги по своей довольно просторной и комфортабельной квартире, которую получил когда-то за заслуги на военной службе. Просторной и пустой, потому что у него не было ни желания, ни мотивации здесь обживаться и наполнять ее предметами, не являющимися первой необходимостью. Нойманн воспитал в нем склонность к аскетизму, потому что единственной ценностью, по мнению пожилого немца, достойной внимания, были книги. Он и сам прожил почти всю жизнь как какой-то монах, обложенный толстыми, пыльными фолиантами.

Франц знал, что его настоящие родители были довольно богаты, потому что из обрывочных, почти истлевших воспоминаний об их жизни, он почерпнул вычурную роскошь интерьеров и обилие картин, скульптуры и других произведений искусства. У них были слуги, эти лица почему-то отпечатались в его сознании куда ярче, чем образы отца и матери. Но даже наличие прислуги не помогло им уследить за единственным ребенком. Поэтому он не хотел быть на них похожим и во всем подражал Нойманну, являвшему собой полную противоположность того утерянного, буржуазного мира.

Пусть дом будет пустым. Пусть книги, единственное, что имеет хоть какую-то цену и функциональный смысл, валяются на полу, на подоконниках, на диване, в полном беспорядке, но не стоят ровными рядами в красивой фамильной библиотеке. Пусть немногочисленная посуда покрылась трещинами и пылью. Пусть в полупустом шкафу на вешалке висит только военная форма.

Форма, которую после произошедшего несколько лет назад, ему хотелось выбросить, сжечь или разрезать на куски. Обесцененная, несущая в себе клеймо позора, а не гордости.

Он пришел в армию наивным мальчишкой, полевым медиком, который хотел помогать людям. Ему приходилось ампутировать безнадежно израненные конечности, сообщать пациентам безрадостные новости о необратимости их травм и грядущей инвалидности, проводить последние часы вместе с солдатами, потравленными газом и задыхающимися в кровавом кашле. И он делал все это, уверенный, что служит благой цели. Служит своей стране и ее гражданам.

Он не подписывался становиться палачом и насильником.

В очередной раз за последние три года, шаткой походкой уже изрядного подвыпившего человека, Франц добрел до спальни и распахнул шкаф, размышляя над тем, чтобы уничтожить то, что лишний раз заставляло его вспоминать о том, о чем помнить ему совершенно не хотелось.

А ведь Нойманн был прав. Он еще тогда сказал, что его воспитаннику не стоит отправляться на фронт и повторил это, стоило начаться новой войне. Нужно было слушаться мудрого старика, а не играть в геройство.

Грань между совершением подвига и совершением преступления оказалась слишком хрупкой. В этом проклятом мире, где все истины вывернулись наизнанку, их нелицеприятное нутро мозолило глаза.

Франц так и не решился что-то сделать с проклятой формой, уселся на пол в спальне и сделал глоток прямо из горла бутылки, которую держал в руках. Он прекрасно понимал, что уничтожение этого ненавистного напоминания ничего не изменит. Ему все равно будут сниться кошмары, хотя, к счастью, это стало происходить довольно редко.

Встреча с Леманн содрала корку с только немного затянувшейся раны, и теперь он был уверен, что скоро снова увидит сон из серии тех, после которых прежде частенько просыпался в холодном поту.

Память милосердно стерла черты той девчонки, и в каждом новом кошмаре у нее было другое лицо. Другой цвет волос и платья. Другой рост и форма ногтей. Другой голос. Но слова, которые произносил этот охрипший от слез голос оставались неизменными от разу к разу.

«Пожалуйста»

«Пожалуйста»

«Пожалуйста, не надо»

Франц зарычал и швырнул опустевшую бутылку о стену, даже не попытавшись увернуться от сияющего града осколков. На безликих обоях в растительный орнамент осталась вмятина в месте удара. Он запустил руки в волосы, стряхивая с них стеклянную крошку.

– Я же, блядь, хотел как лучше, – пробормотал он, не зная, к кому обращается. Возможно, к безмолвному призраку, стоящему перед глазами, как живой.