За этим раздумьем Кунаков не забывал присматривать за работными людьми. Хотя непогода и заставила их сидеть по шалашам, но дьяк примечал, что многие впали в уныние и задумчивость, а это плохо. Мужика нужно всегда держать крепко, чтобы он работал до седьмого пота, после наедался до отвала и ложился спать, желательно без мечтательных сновидений. Вот тогда мужик послушен и надёжен, что не забунтует.

Два дня Богдан Матвеевич находился в беспамятстве, Васятка не отходил от него, поил отварами, укутывал. Что ни час, к хворому заглядывал Кунаков. Несколько раз приходил отец Никифор. Наведывались приказчики и сотники, но в избу их не пускали. Постояв у крыльца и получив от Кунакова наказ говорить своим людям, что воеводе стало лучше, они скрывались в клубах влажного тумана, который по вечерам стал окутывать Синбирскую гору.

В какое-то утро из этих несчастливых для синбирян дней к граду подошёл струг, с него сошёл стряпчий, из тех, что отираются в Кремле подле царских сеней, и объявил, что он послан великим государем к синбирскому воеводе с важным поручением. Стрелецкий полусотник, начальник подгорной сторожи, немедленно доставил царского вестовщика к воеводской избе.

Дьяк Кунаков принял его хмуро.

– Объяви, с чем послан, – сказал он, неприветливо поглядывая на хлыщеватого молодого дворянина с золотой серьгой в ухе.

Вестовщик не смутился холодным приёмом и уел дьяка тем, что начал громко вычитывать полный титул великого государя, и Кунакова, небрежно сидевшего в кресле, словно пружиной подняло на ноги. Стряпчий говорил титул, медленно отчитывая каждое слово и мстительно поглядывая на дьяка: «Что, уел-таки я тебя, синбирский лежень!»

Затем он поставил на стол ларец из дорогого кипарисового дерева, изукрашенный серебряной чеканкой. Кунаков отворил крышку и замер от увиденного: в ларце находился серебряный позлащенный крест, убранный жемчугом и драгоценными каменьями. Он истово перекрестился трижды и с благоговением вынул из ларца государев дар. На кресте была надпись. Григорий Петрович надел оловянные очки и медленно прочел: «Повелением Великого Государя, Царя и Великого Князя Алексея Михайловича и его благоверныя Царицы и Великой Княгини Марии Ильиничны сделан сей крест в Синбирск во град в соборную церковь Живоначальныя Троицы…»

Кунаков бережно возвратил крест в ларец, кликнул своего подьячего и велел тому поместить царского стряпчего в лучшую комнату и угощать его всем, что он пожелает.

Оставшись один, дьяк задумался, затем достал из ларца крест и положил его перед собой. В комнате было сумрачно, и через некоторое время Кунаков стал замечать, что порой от креста исходит дрожащее свечение. Он простёр под ним ладонь и почувствовал тепло, поднимающееся от креста подобно живому дыханию. Кунаков отнял руку, потом вновь простёр, и тепло опять обволокло ладонь и проявилось лёгким покалыванием в кончиках пальцев.

Ещё не веря открывшемуся ему чуду, Григорий Петрович встал на ноги, потёр виски и вышел на крыльцо. Дождь перестал, облака поднялись выше, сквозь них узким лезвием просочился солнечный луч, и дождливые капли на заборах и крышах заиграли многоцветием множества крошечных радуг. «Если крест чудотворен, – подумал дьяк, – то почему он явился передо мной? Аз многогрешен…» В этот миг над головой дьяка что-то прошумело, в лужу подле крыльца сел дикий голубь и стал омываться водой, топорща крылья и воркуя. И в этом Кунаков увидел некий вещий знак, посланный ему не отсель.

Он вернулся в свою избу, бережно положил крест в ларец и пошёл к Хитрово. Утомлённый двумя бессонными ночами Васятка вскинулся с лавки, на которой лежал, но дьяк предупреждающе поднес к губам палец.

– Как Богдан Матвеевич? – шепотом спросил Кунаков.

– Ни разу не опамятовался, совсем плох.

– Выйди отсюда.

Васятка осторожно закрыл за собой дверь, а Кунаков сел на лавку рядом с больным. Лицо воеводы осунулось, нос заострился, при дыхании из груди слышались хрипы. Дьяк сухой тряпицей отёр с его лица пот и убрал белизну из уголков глаз. Затем он взял из ларца крест и, приподняв Хитрово, сунул под подстилку.

Утром к Григорию Петровичу прибежал взволнованный Васятка.

– Воевода очнулся! Тебя требует!

«Ужели распятие помогло?» – подумал дьяк и поспешил к воеводе.

Хитрово сидел на лавке, опустив босые ноги на пол, и пил из чарки отвар.

– Как можется, Богдан Матвеевич? – спросил Кунаков.

– Глаза открыл, значит, ожил. В голове пошумливает, а так здоров.

– Рано быть здоровым, Богдан Матвеевич, рано, – запротестовал Кунаков, бережно укладывая Хитрово на лавку.

– Как там погода? – спросил Хитрово.

– Сегодня, кажись, вёдро, – ответил Кунаков. – Надо людей поднимать на работы, а то, поди, все бока пролежали. Да и сам народ ожил, одежонки сушат.

– Сколько людей умерло за эти дни?

– Близко к сотне, – ответил Кунаков. – Много хворых.

– Что ещё? – спросил Хитрово.

– Стряпчий прибыл из Москвы, привёз крест для соборной церкви от царя и царицы.

– Наш государь Алексей Михайлович не оставляет нас своим попечением, – сказал Хитрово. – Неси, Григорий Петрович, распятие.

– Здесь оно, Богдан Матвеевич, – смущенно сказал Кунаков.

– Где же?

– Я вчера, как взял в руки крест, так сразу почуял, что в нём есть чудесная сила. Сияние узрел и тепло, источаемое от государева дара. – Дьяк ещё пуще смутился. – Вчера, когда ты был без памяти, подложил под тебя в надежде на исцеление. И помогло, как видишь.

Кунаков сунул руку под подстилку, достал крест и подал Хитрово.

– Надо бы известить патриарха о сем чуде, – сказал Кунаков.

– Оставь и думать об этом, Григорий Петрович! – воскликнул Хитрово. – Какие мы святые угодники, нам за наши грехи прямая дорога в ад. Отдай крест Никифору, ему место в храме. Подай мне кафтан, пора явиться перед приказчиками и сотниками.

Струг, на котором полоцкие шляхтичи прибыли в Казань, отчалил от пристани. С него до Максима Палецкого донёсся голос попа Никифора, благословляющего новопоселенцев крестным знамением. Стрелецкий капитан Нефёдов молча стоял на корме и, как показалось Палецкому, насмешливо на него глядел. Шляхтич зло плюнул в воду и отвернулся в сторону города.

Большого волнения от того, что они добрались до Казани, приезжие не испытывали. Они знали, что будут находиться здесь временно, до определения им поместных владений на Майне, поглядывали вокруг с осторожным любопытством. На пристани четырьмя кучами лежали сброшенные со струга вещи, рядом с ними стояли жёны и дети.

– Спешу вас поздравить, панове, – сказал самый молодой из шляхтичей, Сергей Лайков. – Мы добрались со столицы Казанского ханства. Пше прошем в Казань!

– Надо бы возчиков кликнуть, – произнёс ворчливым тоном Удалов. – Да где их тут взять?

Третий шляхтич, Степанов, молчал, тупо уставившись в землю. Он давно понял, что пороха не выдумает, и всегда послушно следовал мнению большинства.

Палецкий на струге даром времени не терял, он подолгу вёл беседы с бывалым кормщиком и много чего вызнал о русских порядках и обычаях, без знания которых в неведомом краю нельзя было сделать и шагу.

– Эй, малый! – крикнул шляхтич ярыжного человека, который вился вокруг них, поджидая случая спереть что-нибудь у приезжих. – Где тут начальник пристани? Веди к нему!

Дверь избы пристанского начальника была распахнута настежь. Палецкий шагнул в полумрак и скривился от сивушной вони. На лавке лежал человек и храпом отпугивал мух, которые норовили залететь и залезть в его отверстое хайло.

– Эй, начальник! – громко произнес Палецкий. – Очнись, у тебя Волгу украли!

Ответом ему был могучий выплеск храпа, в котором были и бульканье, и свист, и хрипение. Шляхтич покачал головой, взял бадью с водой и вылил на пьяного. Тот вскочил, как ошпаренный, и завращал полумутными очами. Палецкий для полного отрезвления наградил его щедрой оплеухой.

– Так-то ты государеву службу правишь! – грозно вскричал шляхтич. – Я тебя посажу в воду!