– Вот, велено отдать воеводе, – промолвил диакон. – Но я знаю, что в ней писано.

– И что же? – робко спросил Никифор.

– А то, что бываю несдержан на язык и на руку.

– Батюшки! – воскликнул Никифор. – Ты что, попов бьёшь?

– Не страшись, батька, – сказал Ксенофонт. – Прогнал я в Челнах питухов, что разоряли винопитием свои семьи, от кабака, а целовальник донёс о сём воеводе Прозоровскому.

– А как на язык несдержан бываешь, хулишь кого?

– Звоню порой в колокол не ко времени, – смущенно сказал диакон. – Люблю колокольное благолепие, ажно рассудком затемняюсь от счастья.

– Что ж, надо теперь колокольню от тебя запирать, – промолвил Никифор. – Так ведь замок выломаешь?

– Не знаю, – потупившись, ответил Ксенофонт, – но терпеть буду.

«Чисто дитя, – подумал Никифор. – А ведь так Господь свои люди строит».

Для житья диакону определили избу, где жил градоделец Першин. Утром Ксенофонт отправился к храму. Дождя не было, но тучи над Синбирской горой громоздились тяжёлые и низкие, с Волги дул холодный ветер. Работные люди продолжали отсиживаться в шалашах, и в крепости было безлюдно.

Среди приземистых изб града храм возвышался на пятнадцать саженей и был виден далеко окрест. На дубовой подклети стоял восьмиугольный сосновый сруб, покрытый лемеховой кровлей. С восточной стороны к храму был сделан алтарный прируб, покрытый бочкой. Навершием храма были три луковичных главы, крытые лемехом. Рядом стоял колокольный сруб, увенчанный шатром на столбах. К нему в первую очередь и устремился Ксенофонт.

По узкому лестничному проходу диакон протиснулся наверх, на открытую площадку под шатром и огляделся. С десятисаженной высоты ему стала видна коренная Волга, изгиб Свияги и за ней избы казачьей слободы. От свежего и острого ветра Ксенофонта пробрал легкий озноб, он встал спиной к столбу и с вожделением уставился на колокола, один большой и три малых. Руки сами собой потянулись отвязывать от бруса верёвку, прикреплённую к языку большого колокола. В голове уже звучало: «Дон! Дон!», а вслед – перепляс и перепев малых колоколов.

– Не полоши народ, диакон! – из проёма лестничного хода высунулся Никифор. – Привяжи била и ступай вниз!

Поп ждал Ксенофонта на крыльце с замком в руке.

– Пришлось ради тебя солгать, диакон, – сказал Никифор. – Дьяк Кунаков спрашивал, зачем запирать колокольню. Сказал, что кто-то по ночам шарится. Ловок ты на колокольню лазать! Поглядим, как знаешь службу.

Богослужебный чин Ксенофонт знал назубок, а басовые распевы диакона умилили попа до глубины души.

Никифор и Ксенофонт так увлеклись, что не заметили, как промелькнул день, и в храм прибежал могильщик:

– Батька! Тебя ждут покойники!

В этот день умерли восемь человек. Они лежали на деревянном помосте, один рядом с другим. Рядом стояли Коська Харин и его подручные, заметно во хмелю.

– Шапки бы поснимали, ироды! – сказал Ксенофонт. – Это ж не брёвна, а люди.

Ярыжные и не подумали подчиниться диакону, а Коська смрадно начал лаяться и медведем пошёл на Ксенофонта. Никифор затрепетал от обуявшего его страха и не смог даже двинуться с места. Однако ни кровопролития, ни драки не случилось. Диакон ухватил, как куль, нависшего над ним Коську и бросил в пустую могильную яму. Его подручные, спотыкаясь и подскальзываясь на комьях глины, кинулись врассыпную, а из ямы доносилось повизгивание низвергнутого туда синбирского палача. Вокруг никого не было, и поп с дьяком опустили покойников в могилу, присыпали их слоем песка и глины.

– Надо бы вынуть Коську из ямы, – робким голосом произнёс Никифор.

– Пусть сидит! Если хочешь, доставай его сам, – сказал Ксенофонт. – Я не буду марать об него руки.

– Как же я его, борова, вытяну? Он меня утянет к себе.

– Вот и пусть сидит, – усмехнулся диакон. – Пойдём, батька, уху хлебать.

Тем же вечером Богдан Матвеевич почувствовал себя зябко и неуютно от звона в голове. Он лёг на лавку, накрывшись шубой, и попытался уснуть. Сон пришёл, но был недолгим. Хитрово откинул шубу, сел на лавку, в голове звон стал ещё слышнее. Он коснулся ладонью лба, посмотрел на неё, она стала мокрой от пота. На зов господина явился Васятка, и тот велел ему позвать Кунакова. Дьяк немедля пришёл и вопрошающе посмотрел на воеводу.

– Как на дворе, Григорий Петрович? – спросил Хитрово.

– Льёт, как из решета, – ответил дьяк. – Конца и краю ненастью не видно.

– Я, кажется, захворал, – сказал Хитрово. – Смотри тут за всем в Синбирске, пока я отлежусь. И пришли ко мне Ерофеича.

Дьяк шагнул к воеводе и взял его руку.

– Да у тебя горячка! – воскликнул Кунаков. – Вот беда! Годи, Богдан Матвеевич, я сейчас! А знахаря не зови, залечит, как Першина.

Вскоре дьяк вернулся с сумой и, присев на лавку рядом с Хитрово, достал из неё небольшой мешочек.

– Что это? – спросил Хитрово.

– Это, Богдан Матвеевич, овсяная солома. Я без неё никогда не езжу из дома. Эй, малый!

Мигом явился Васятка.

– Спроворь-ка быстренько кипятку!

Слуга побежал исполнять приказание, а Кунаков взял большую чарку и насыпал в неё горсть мелко нарубленной овсяной соломы. Из другого мешочка дьяк взял горстку снадобья, где были смешаны цветы липы, чёрной бузины, и насыпал в другую чарку.

Держа на вытянутых руках посудину с кипятком, явился Васятка.

– Заваривай, вот по сию пору, – сказал Кунаков, указав перстом, сколько наливать в каждую чарку кипятку. Подойдя к вешалке, он снял с крюка чистое полотенце и накрыл им отвары, чтобы круче заварились.

Богдан Матвеевич слова Кунакова слышал будто издалека. В глазах стало мутно, грудь стеснило, телесная дрожь усилилась.

– Испей, Богдан Матвеевич, отвару, – сказал Кунаков, поднося к губам больного чарку. – Вот и хорошо! Теперь испей из другой. Так, молодец! А теперь приляг.

Дьяк помог Хитрово лечь на постель и накрыл его шубой. Выходя из комнаты, он строго сказал Васятке:

– Будь всю ночь с воеводой и глаз не смыкай! Как очнётся, дашь пить того и другого отвару!

Дьяк вышел на крыльцо и недовольно глянул вокруг. Небо было затянуто тучами, моросил мелкий холодный дождь, вокруг не было ни души, и лишь на надвратной был человек, об этом известил удар государева колокола. Кунаков спустился с крыльца и, обходя залуженные места, подошел к избе Никифора. Поднял палку, с которой никогда не расставался, и стукнул в дверь. В избе заплакал младенец, Кунаков ещё раз ударил в дверь, которая тотчас распахнулась, и на пороге появился Никифор, а из-за его плеча выглядывал Ксенофонт.

– Это кто у тебя гостюет? – спросил дьяк, впиваясь взглядом в диакона. – Чужих людей в крепости быть не должно.

– Ах ты Господи! – всплеснул руками Никифор. – Это присланный из Казани диакон Ксенофонт. Только что пришёл.

– Не крути, поп, – жестко сказал Кунаков. – Мне ведомо, что он целый день по крепости бродит. Отписка от митрополии у него есть?

– Сейчас явлю грамоту, – сказал Ксенофонт.

– Завтра явишь на съезжей, не до этого пока. Идите, отцы православные, в храм и сотворите молебен о здравии раба Божьего окольничего Богдана Матвеевича!

Проводив взглядом Никифора и Ксенофонта, поспешивших в храм, дьяк вернулся в воеводскую избу, зашёл на свою половину и крепко задумался. Опасная болезнь Хитрово в случае, не приведи Господи, печального исхода разрушала надежды Кунакова на ближайшее будущее. На днях он получил из Москвы грамоту от своего товарища по прежним службам дьяка Волюшанинова. Государев дьяк сообщал, что царю нужен человек для посылки на Украину, где пламя казацкой войны заполыхало вовсю, к гетману Хмельницкому, и Волюшанинов назвал имя Кунакова как умельца во всяких посольских хитростях, и вскоре должен последовать его вызов в столицу.

Синбирск уже надоел Григорию Петровичу, не та это служба, где можно было ожидать больших пожалований землей и деньгами, обычное городовое строительство, конца которому не предвиделось ещё лет пять, а у него две дочери невесты и почти бесприданницы, если сравнивать с другими, чьи отцы успели, сидя на воеводствах, нахапать и набить мошну под завязку купеческими посулами и грабежом тяглого люда. «Если с Хитрово что случится, – размышлял дьяк, – то я застряну в Синбирске надолго. Пока другого воеводу пришлют, пройдёт немало времени, и поездка к Хмельницкому достанется другому».