– А что великий государь?

– Алексей Михайлович на это закрывает глаза, слова не смеет сказать своему воспитателю. Но я так мыслю, что бунт случился к месту!

– Как так? – удивился Богдан Матвеевич. – Видано ли, чтобы царь лил слёзы перед чернью?

– Что из того, что великий государь поплакал? – удивился Золотарёв. – Слёзы хорошо глаза промывают. Поплакал Алексей Михайлович, и лучше стал видеть, кто ему верен, кому можно казну доверить, кому войско. Хватит царю младенцем быть и за боярский рукав держаться. Или не так?

– Опасные слова говоришь, Василий Денисович, – сказал Хитрово и, помолчав, продолжил: – Спасибо за правду.

– Не пора ли почивать? – спросил, позевывая, Золотарёв. – Ты здесь останешься или в избу пойдёшь?

– Васятка! – позвал Хитрово. – Дай мне что-нибудь накрыться.

Ночь была тихой и звёздной. В воздухе чувствовалась приятная, после жаркого дня, свежесть. Откуда-то из тьмы появились тихие и жалобно-непонятные звуки, они рождались сами собой, то усиливаясь, то смолкая, то сливаясь в убаюкивающую мелодию, наводившую на душу приятно-сладкую истому.

На берегу Волги возле костра сидели двое мужиков и жадно поглядывали на котелок, в котором булькатило жидкое варево. Федьку Ротова они приметили издали, как только он начал спускаться с береговой горы, но не обеспокоились, пришелец был явно сирота беглая. Один из мужиков был сухощав и мал ростом, звали его Филька, его товарищ выделялся широким разворотом плеч и, сидя на корточках, был похож на кряжистый пень, который выкатила на песок волжская волна. Его звали Власом.

Федька с первого взгляда определил, что встретил тех, кого искал, воровских казаков. Это можно было понять по тому, что за их поясами торчали большие ножи, в песок была воткнута пика, а на их лицах гулевая жизнь отпечаталась шрамами и медным загаром.

– Челом честным людям! – сказал Федька, останавливаясь в трёх шагах от костра. – Дозвольте присесть к огоньку?

Влас мельком посмотрел на пришельца и отвернулся к кипящему котелку, а Филька вскочил на ноги и уставился на незваного гостя.

– Ты кто будешь? – вопросил он и остро глянул на Ротова воспламенёнными глазами.

– Казак, Федька Ротов.

– Казак, – хмыкнул Филька. – Мы все тут казаки. Чего ищешь?

– Воли.

– Не много ли захотел? – удивился Филька. – Туда ли ты явился?

– На Волгу, здесь, бают, просторно людям.

– Добро, раз так, – сказал Филька. – Тогда садись к огнищу. Только жидко у нас варево, казак, два сухаря да молодая крапива. Коня-то оставь, не сбежит.

Федька присел к костру, развязал свою суму, достал мешочек с толокном и протянул Фильке.

– Это по-нашему, – впервые обратил внимание на гостя Влас. – Что твоё, то моё. Ты откель бежишь?

– Из Карсуна, может, слышал?

– Как же, – проворчал Влас. – Только что близ того Карсуна через ров перелезали. Так Филька?

– Была такая беда, чуть не утопли в том рву, лесина под Власом обломилась.

Похлебали горячего толокна, съели по сухарю, попили волжской водицы.

– Вот и добро, – сказал Влас, поднимаясь на ноги. – Пошли, Филька! Нам ещё топать да топать!

– Погодите! – испугался одиночества Федька. – А как я?

– Ты же нашёл, что искал, – хохотнул Филька. – Вот она воля вокруг тебя, бери, сколько вздумаешь!

Федька повернулся, подхватил суму и пошёл к своему коню.

– Годи, парень! – сказал Влас. – Ты казак, а мы ватажники, как нас кличут. Годно ли тебе идти с нами?

– Куда мне деваться, – с горечью сказал Федька. – Назад мне пути нет, только с вами.

– Смотри, парень! Воровское дело такое: попал коготок, всей птичке пропасть. Знай это. Хочешь, иди с нами, но себя не жалей.

По берегу Волги, с малыми остановками, они целый день шли, всё дальше углубляясь в Дикое поле. Федька не знал, куда они держат путь, но догадывался: к Жигулям, известному воровскому месту. Там ранней весной сколачивались ватаги и всё лето промышляли разбоями над торговыми судами, нещадно их грабя и убивая всех подряд, кто помедлит упасть ничком на палубу или землю.

Волга была не пуста, за день мимо них прошли несколько стругов. Их появление Филька встречал дурашливым воплем, Влас один раз обмолвился:

– Вот и для нас страда пришла. Явится Лом, и мы начнём.

Вечером они нашли укромное место и встали на ночлег. Филька разжёг костёр, Федька достал из сумы толокно и отдал Власу. После того, как поели, Филька сказал:

– Ты весь день с нами, а кто ты такой, Федька, мы не ведаем. Рассказывай!

Ротов без утайки поведал, что с ним случилось.

– А ты, оказывается, скор на расправу, – сказал Филька. – Я вот за жизнь и мухи не обидел. А ты взял и свернул шею товарищу, и за что? За плёвое дело!

– Он в игре на деньги сплутовал.

– А кто хоть раз в жизни не сплутовал? – сделав постную рожу, спросил Филька. – Хотя один такой человек мне ведом. Это я.

Послышались частые звуки, но их издавали не птица, не зверь. Так всей утробой расхохотался Влас.

– Не дури человека. Скажи, где ты зиму обретался.

– Годи!

Филька отвернулся и, когда Федька снова увидел его, то вздрогнул от омерзенья. Лоб, нос и кисти рук бродяги были покрыты погаными язвами, глаза лишились век и были закачены в разные стороны. Филька упал на колени и, схватив Федьку за полу одежды, завопил страшным голосом:

– Подай и зарежь меня! Подай и убей меня!

Федька в ужасе попятился, а калека поволокся за ним по земле. Влас ухал и булькал, корчась от приступа хохота.

Филька встал с земли, снял язвенные нашлепки с лица и рук, сунул их за пазуху. Затем вернул вывороченные веки на место. Он был доволен произведённым впечатлением.

– Что не подал калеке? – спросил Филька. – Я даром не скоморошничаю. С первых денег отдашь полтину. Так, Влас?

– Будет с тебя алтына. На Москве, чай, больше полушки не давали.

– А вот врёшь! На Пасху рубль получил.

– Будет врать, – сказал Влас. – Кто такие деньги при себе носит?

– Эх, тьма арзамасская! Царь дал, когда в Покровский собор шёл.

– Ладно, – махнул рукой Влас. – Дал так дал, может, я запамятовал. Ты лучше расскажи, как мы на Москве зимовали.

– Запамятовал, – недовольно сказал Филька. – Ты на тот рубль ведро вина выжрал… Что ж, про Москву всегда можно вспомнить. Мы в этом году, Федька, как Волга вставать начала, разбрелись из ватаги кто куда. Одни по своим избам в деревни, другие на богомолье по монастырям, а мы с Власом на Москву двинули, как и всякую зиму. Я нацеплю язвенную личину и на папертях обретаюсь, а Влас своим делом промышлял. Каким? Пусть сам скажет. Так и перебились. Или не так, Влас?

– А теперь что, все ватажники опять вместе сходятся? – спросил Федька.

– Все, кто жив остался, – ответил Влас. – Будет и новики, вроде тебя.

На следующий день, когда солнце стало спускаться за высокую гору, они подошли к большой приземистой избе, скрытой в зарослях ивняка недалеко от берега. Почуяв чужих людей, залаяла собака. Изба казалась нежилой, но вскоре из неё послышался хриплый голос:

– Это кого лихоманка принесла?

– Открывай, Степан, свои! – крикнул Филька.

– У меня таких своих полна изба! И кипятком ошпаривал, и вымораживал, ничто их не берёт!

Звякнуло железо, набухшая дверь со скрипом, тяжело отворилась, в проёме встал человек. Он был заметно стар, но ещё крепок, в жилистой руке Степан сжимал кистень.

– Что, Филька, опять из Москвы клопов на себе приволок?

– Почём я знаю. Меня никто не ест. Может, Влас?

– Ступайте на берег и выбейте палкой одежонку, – сказал Степан. – Что за человек?

– Свой, – сказал Филька. – С карсунской черты сбёг.

– Иди с ними выбивать клопов, – велел Степан.

Федька позже остальных зашёл в избу, поднял руку, чтобы перекреститься, и замер: в правом переднем углу образов не было.

Хозяин заметил смущение Федьки и хохотнул: