— Ух, твою кочергень, Йеруш, я и не знал, что ты вот настолько извращенец!

— О-о! — Найло остановился, надломился в поясе, вцепился в своё волосы. — У-у-а-а! Илидор!

— Найло? Тебе плохо?

— Мне ужасно! Мне невыносимо! Мне невыносимо рядом с тобой, Илидор, пожалуйста, заткнись! Заткнись! Это невыносимо, просто заткнись! Я больше ни слова тебе не скажу о своих планах, никогда, никогда, никогда, тебе понятно⁈

Дракон, склонив голову, сочувственно посмотрел на беснующегося эльфа и примирительно похлопал его по плечу. Найло выпрямился так резко, что Илидор едва не отшатнулся, спрятал руку за спину, точно его поймали на чём-то недостойном, неприличном. Вдали засмеялась шлюха. Отчего-то Илидору совершенно расхотелось шутить над эльфом, а Йеруш впился в его лицо таким бешеным пылающим взглядом, что дракон снова едва не сделал шаг назад.

— Илидор, — голос Найло перестал звенеть, упал до сдавленного хрипа. — Ты абсолютно ужасный невыносимый дракон. Я никак не могу к тебе привыкнуть, ты понимаешь, хотя я бы никогда не впутался во всё вот это один и я бы так хотел привязать тебя к себе, понимаешь, привязать неразвязным морским узлом, чтобы ты никуда не делся! Но я бы тут же отвязал тебя от себя, отвязал навсегда, непоправимо, я бы даже вернул тебя в Донкернас, потому что это же, нахрен, невозможно. Ты сокрушительно невыносим, Илидор. Ты оглушительно ужасно меня бесишь!

Смесь запахов пива, вяленины, пота, дровяного дыма в зале «Трёх кочевников» была такой плотной, словно её источали сами стены. На полу под окном, выходящим на северную сторону, валяются несколько чудных треугольных монет. В углу между досками пола с западной стороны косо воткнут посох, диковинным навершием на нём — мумифицированная голова волчонка. Стеклянные глаза заботливо протёрты от пыли. Под восточной стеной валяется хорошо выделанная шкура странного животного — по размеру, пожалуй, волчья, но мех длинный и мягкий, рыжий с чёрным. Рядом с этой стеной нет ни столов, ни лавок.

Всё сверкает, бухтит, звякает, брякает, гогочет и гомонит главным образом в середине зала, где как попало расставлены между опорных столбов столы на восьмерых, лавки и стулья. Цветастые повязки на длинных сальных волосах или шляпы с яркими перьями неизвестных Илидору птиц, массивные серьги с цветными камнями, удивительно непритязательными в свете ламп, короткие куртки прямого кроя, звякающие браслеты и цепочки.

Одноглазый моряк, развалившийся у стойки, пытается продать увесистого крючконосого попугая «c собственного плеча» другому моряку, а тот выясняет, случайность ли это, что у первого моряка нет глаза как раз с той стороны, где сидит попугай.

«Гуп, гуп, гуп», — со значением пробухало вдруг по лестнице, ведущей на второй этаж.

Негромким был этот звук, но каким-то весомым, потому все разом умолкли и обернулись к лестнице. Илидор, как раз делавший глоток из кружки, тоже обернулся, и пиво пошло у него носом.

По лестнице с мрачным «Гуп-гуп» спускался Йеруш Найло, и золотой дракон мог бы поспорить на самые блестящие чешуйки со своего хвоста, что никто и никогда прежде не видел Йеруша таким. В умопомрачительных сапогах с высокими отворотами, штанах из кожи старолесских ящериц, в бешеной синей рубахе без ворота, плотно запахнутой на поясе, свободной в плечах и с рукавами-парусами. Увешанный нашейными шнурками с ракушками и костяными фигурками змей, взлохмаченный, тощий и неистовый, Найло был подобен юному морскому ветру, который по недоразумению запутался в бельевой верёвке, погряз своими вихрями во всём, что на ней висело, и теперь мечется среди одежд и простыней с воплем «На абордаж!».

Только Йеруш ничего не вопил — он молчал и цепко пожирал горячечным взглядом каждое обращённое к нему лицо. Не подпрыгивал, не дёргал руками, губами, глазами, и у Илидора, отчаянно давящего в груди кашель, было ощущение, что Найло поглощён, порабощён, навсегда потерян в вихрях юного морского ветра. Ну почему бы нет, разве не должно было отыскаться в закромах природы нечто более тревожное и безумное, чем Йеруш Найло? Разве это тревожное и безумное не могло поглотить, растворить, размыть в себе малахольного эльфа?

Найло остановился на второй снизу ступени и обвёл собравшихся исступлённым взглядом. Моряки сидели и смотрели на него снизу вверх, не понимая, что это такое видят перед собой — эльф явственно не морской и даже не приморский, но ведёт себя так, словно ему тут самое место. И есть нечто глубинно-правдивое в этой уверенности, есть в нём нечто родственное водной пучине — об этом негромко шепчет морякам та особенная чуйка, без которой не выживают люди моря в походах близких и дальних.

Спустись по этой лестнице любой иной приезжий в эдаком виде и с эдаким выражением лица — его бы, верней всего, тут же утопили в бочке чавы. А этого эльфа, пожалуй, сперва выслушают.

— Ну что! — Воскликнул Найло. — Мне сказали, это здесь собираются самые просоленные кости южных морей! Да только так ли вы солоны, как кажется, а?

Гул понёсся по залу. Некоторые моряки медленно принялись вздыматься на ноги — чисто тугие волны, что катятся из серых глубин, чтобы разметать в щепки заблудшую в открытых водах шлюпку да покатиться дальше, играя обломками.

— Найдутся здесь те, у кого хватит духа плыть до Треклятого Урочища, а? — рявкнул Йеруш, и набиравшие высоту исполинские волны разом схлынули, смолкли, рассыпались искристыми брызгами.

По залу прокатился звук отъезжающих по полу лавок и тут же — многоголосое «Тьфу-тьфу!» — моряки спешили сплюнуть под ноги название гиблого места, чтобы не зацепилось за язык.

— До Треклятого Урочища и дальше! — Заходился Йеруш.

Кто-то выругался. Кто-то веско стукнул по столу кружкой. Где-то металлически звякнуло. Сердитый гул зародился в дальнем углу мушиным жужжанием, стукнулся о стену и рассыпался, неокрепший. Ему навстречу понёсся другой — из середины зала, более плотный, сухой и сердитый.

— Зря глотку дерёшь, — перевесил вдруг все звуки низкий и немного гнусавый голос.

Здоровяк со сломанным носом и бурой повязкой на голове сидел за маленьким столом у окна. Смотрел на Йеруша в упор, жевал губами, двигал туда-сюда массивной челюстью, синеватой от щетины.

Словно прицениваясь смотрел на Йеруша этот человек. Словно он способен был разглядеть под всеми штуками, которые навесил на себя Найло, истинного и неукрашенного эльфа, который никем не притворяется, никого тут не пытается подзуживать и подначивать, а просто кровь из носу хочет зафрахтовать корабль, который поплывёт туда, куда ни один моряк в здравом уме плыть не станет.

Здоровяк усмехнулся уголком рта.

На загривке Илидора встала дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси. Неистово зачесался нащипанный пивом нос. А здоровяк положил на стол локти и припечатал с уверенностью и какой-то окончательностью, словно запирая воском важное письмо:

— Никто из нас не поведёт корабль к Треклятому Урочищу.

Под звук отъезжающих лавок и многоголосое «Тьфу-тьфу!» Йеруш вдруг рассмеялся, так заразительно-весело, будто юный ветер пощекотал ему пятки, или будто здоровяк предложил восхитительную и нерешаемую гидрологическую загадку.

— Никто из вас не поведёт, значит! — звенящий голос Найло пронёсся по залу, раздавая щелчки стеклянным кувшинам и стёклам фонарей. — А где сидит тот, кто поведёт? Ты ведь знаешь такого человека?

Здоровяк оскалился, а потом вдруг ухмыльнулся и едва заметно двинул веками вверх-вниз.

— Медузу мне в пузо, — одними губами произнёс Илидор.

— Так я о чём, — говорил здоровяк, вразвалку шагая по пирсу, — если у вас нет корабля и капитана, так их и надо подыскать первым делом. А вовсе не команду. Вы же припёрлись собирать команду, не имея ни корабля, ни капитана. Одно слово — мыши сухопутные.

Здоровяка звали Зарян. Он сказал, что назван в честь солнечного восхода, но Илидору это имя почему-то навевало воспоминание о пыльной и жаркой степи, причём воспоминание забавное, но какое именно — дракон не мог сказать. Не менее забавным ему виделось, что дракона называют мышью, притом сухопутной.