Стряпуха, уперев руки в бока и раздуваясь ноздрями, наблюдала за этим самоуправством, а за стряпухой с интересом наблюдали мужики, сооружающие лёгкие навесы.

— Вечно вы ташшите сюда не пойми чего, — обернулась к ним стряпуха. — То рыбу краденую! То бабу Мшицку! То эльфов каких-то!

Мужики довольно улыбались — ну а чего, добытчики! Стряпуха ткнула пальцем в Йеруша, который ненавязчиво уволакивал к своему костру казанок.

— Вон, гляньте, у этого с головою чевой-та! Во, во, на затылке! Волосы не то выпали, не то выгрыз кто! А ну как оно заразное? Может, парша или же восец!

— Это меня курица клюнула, — бросил эльф через плечо.

— Чего ещё за курица? Курица разве до затылка допрыгнет? Разве так цапнет?

Найло развернулся всем телом, уставился на стряпуху невиннейшими яркими глазищами.

— Так курицы всякие бывают! Некоторые так злы и настырны, что докуда хочешь допрыгнут!

Мужики грохнули хохотом.

— А этот, вон, блоху приволок, — стряпуха ложкой указала на Илидора, у которого за пазухой тихо тарахтел котёнок. — На кой она нужна?

— Котята делают всё милым, — повысив голос, Илидор приветливо помахал стряпухе. — Хочешь котёнка?

— Тьфу на вас, — решила женщина и отвернулась к своему большому котлу.

Мужики поняли, что потеха закончилась, и вернулись к установке навесов. Илидор сполоснул руки, нарезал изрядно заскучавшую морковь, развернул белую тряпицу с остатками подсохшего ячменного теста. На запах высунулся пригревшийся за пазухой котёнок, получил кусочек теста, заглотил его, не жуя, и снова задремал, подёргивая ушками.

Йеруш, негромко споря с собою на разные голоса, чесал искусанный мошкарой кончик уха и разглядывал троих косматых мужиков. Те сгрудились поодаль вокруг низкого возка, накрытого рогожкой, и что-то бурно обсуждали. Любой из этих мужиков был на голову выше Илидора, много шире его и тяжелее. Да женщины все как одна мужикам под стать — статные, сильные, скупые движениями и мимикой, неизбалованные жизнью и явственно способные за себя постоять.

— И на кой шпынь этим людям нужен какой-то заслон? Да ещё и драконий. Тебя не тревожит, что они сказали «драконий»?

— Не-а, — бодро отозвался Илидор, устанавливая рогатые палочки у костра. — Я вообще не тревожный, если ты вдруг не заметил.

— Очень даже напрасно. Может, им на самом деле понадобился твой меч. Без остального тебя.

Люди рассаживались там-сям по двое, по трое. Кто-то напевал себе под нос, отгоняя осеннюю лихоту, другие принялись травить байки. Зазвенели-загудели голоса в прозрачном осеннем воздухе, и Йеруш почти ощутил, как поляна огораживается от внешнего мира упруго-непробиваемой защитой этих весёлых голосов.

— Знавала я как-то одного стражника, — нёсся справа весёлый голос частушечницы, — так он говорил: ежели кто порешил бабу — хватай её мужика! В четырёх разах из пяти не ошибёшься, если так сделаешь!

— А ежели кто порешил мужика? — спросил кто-то из мужчин.

Частушечница молчала — не знала, похоже, и вместо неё ответила другая женщина:

— Тогда хватай его бабу. Или собутыльника.

Баюн устроился наособицу, напевал себе под нос нечто подозрительно напоминающее похабные прибаски и неторопливо плёл обережь — плотный поясок из четырёх верёвок. На голые ветви ближайшего к себе куста усадил уже сплетённую кем-то человечью фигурку — демонстративно мужскую, безликую, с обвязанными вокруг лба сухими травинками.

— Я понял, — пробормотал Йеруш. — В том возке у них верёвки. Эти люди тащат за собой целый воз верёвок для обережи и плетут свою обережь всё время, пока не спят, и наверняка в конце пути их будет ждать целая верёвочная жила. Или шнурованый карьер. Или город шпагатов.

Мужчины поодаль сбились своей группой. Рыжий бородач, имени которого Йеруш не запомнил ровно так же, как большинства прочих имён, намазывал на костяшки пальцев жирное жёлтое снадобье и рассуждал, вроде как ни к кому не обращаясь:

— Вот интересно. Если долго родню не видел — как её потом признать, а? Вон баба Мшицка пока догонит своего внука, он вырасти успеет. И как она его признает?

— Да не найдёт она его, — Кумлатий растянулся на только что развёрнутом одеяле. — Его цирковые давно ухайдокали.

— Ну, может, и ухайдокали. А только как узнавать родню, если не видел её, к примеру, десять лет, а? От подумай: зустренешь человека, он скажет, что родня тебе — а ну как притворяется? Вот как узнать наверняка?

— Это к чему кому-то прикидываться твоей роднёй?

— Да мало ли к чему!

— Тьфу на тебя.

Тянулся к осеннему небу дым костров и запахи наваристой каши из котла стряпухи. Постепенно голоса умолкали, и взгляды всё больше прилипали к этому котлу, над которым с мрачно-деловитым видом стояла стряпуха. Пока наконец, сняв последнюю пробу, она не объявила громогласно, что настало время вечерней снеди для всех, «кто идёт до стола как положено».

Как-то с самого начала было понятно, что встреченным сегодня попутчикам не положено ничего, потому Илидор и Йеруш облизали голодными взглядами сыто булькающий котёл стряпухи и остались сидеть где сидели. Остальные же потянулись к стряпухе с мисками, и раньше всех подошла старуха Мшицка — застенчивая улыбка, добрые блеклые глаза, маленькая мисочка в неловких селянских руках.

— Сказывай свою сказь, — неохотно бросила ей стряпуха.

Илидор с Йерушем переглянулись, в глазах у обоих читалось «Чего?», но старуха, как и все остальные, явно понимали, чего ожидает стряпуха. И Мшицка, крепко стискивая свою маленькую мисочку, негромко нараспев заговорила:

— У матери моей собака был. Лохматый такой, рыжий собака. Здоровый что твоё теля. Охранял меня. Прибегал до меня завсегда. И носом делал вот так, носом под руку подлазил, гладиться хотел. А с чужаками завсегда лютый зверь был, лютый сильно. Берёг меня материн собака.

Искривлённые пальцы тронули воздух, и легко было поверить, что из сумерек в этот воздух вплёлся сейчас невидимый другим людям лохматый рыжий пёс. Пришёл к бабе Мшицке гладиться, толкнул носом под руку.

— Одного разу волка от меня отогнал. Лес недалечко от села стоял. Бывало в скудные года, если кто из людей за околицу выходил по зиме, так сразу их ели заблудшие волки. От и вышел той год скудный, зима холодна такая была, дров недоставало. И пришёл до села заблудший волк, одиночкий, голоднющий, а тут я в лес за сухостоем… Но материн собака его прогнал, волка. Подрал его собака дуже, а тока же и волк его подрал. Собака потом вёл меня домой, а за ним снег кровью красился. Я иду — реву на всё село с перепуга да жалкости, а собака молча так ковыляить за мной и красит кровью снег, красит. Довёл меня додому. Довёл. Передал матери.

— А сам чего? — заволновался черноусый.

— А сам помер к вечеру. На руках моих помер. Все руки у меня были красные от крови. Ревела я дуже, всё гладила его, гладила, всё просила чтоб не помирал. Тока помер он, дуже сильно волк его подрал. — Мшицка помолчала. — Мать его под порогом дома похоронила, хучь и трудно было яму рыть, ледяная сильно земля была, кострами греть довелось. А всё ж надо было собаку похоронить под порогом, чтобы охранял. Материн собака — он такой. Дажить мёртвый охраняет меня…

— Тьфу на тебя! — рассердилась стряпуха. — Нашла ж чего рассказать к ночи!

— Правда, — баюн покачал головой, — такими побасками тока привлекать лихоту, а не отгонять.

— Спасибоньки что потешила, тока нет тебе каши, — припечатала стряпуха и повернулась к частушечнице: — Ну а ты чего расскажешь? Давай уж постарайся, придумай повеселее!

Мшицка непонимающе смотрела на стряпухину спину, улыбалась ей застенчиво.

— Дочечка, мне покушать бы. Хоть чего бы.

Стряпуха делала вид, что не слышит. Баюн и черноусый, стоявшие рядом, не глядели на Мшицку, а с подчеркнутым вниманием глядели на частушечницу. Та лихо упёрла руки в боки и затянула звонко:

— А я девка боевая,

Правда, боевитая!

Семерым поизменяла,