— Прибилась к нам дней шесть тому, — тихонько бухтел Кумлатий, — ровно после того как утеряли мы нашу двенацтую. Она неведомо с каких земель, Мшицка-то, сама не сказывает, а по имени да говору понять не можно. Чудна́я старуха, путь держит с запада, как раз с рядных людских земель близ вашего Эльфоладонья. К дочке туда приезжала, говорит, да тока слышь чего выявилось: вся дочерина семья померла от сыпняка ещё той год. И сама она померла, и мужик ейный, и сестра его ро́дная. Тока внук бабы Мшицки и выжил, пацанёнок мелкий, да пацанёнка, вишь как, соседи бродячему цирку продали, ну а кто его кормить будет, сироту, кому он нужен? От Мшицка про это прознала и теперича отправилась вслед за сим цирком на юга, внука свово выкупать.
— Выкупать? — переспросил Илидор.
— Ну да. Из бродячего цирка выкупать обратно, я ж говорю. Он щас недалечко впереди нас идёт на Анун
— Цирк, — повторил дракон. — Анун.
Разумеется, он сразу подумал про балаган Тай Сум, хотя мало ли бродячих циркачей могло шарахаться по дорогам туда и сюда. Но в хребте заскребло, захолодело.
— Оно, понятно, дело гиблое, — бубучил своё Кумлатий. — Цирк-то, мож, Мшицка и догонит, а тока внука она свово не найдёт. Ухайдокали его давно цирковые, ну, это ж обычное дело: купят ребятёнка и голодом уморят, а то искалечат и бросят потом на дороге, или…
На свадьбу в Большом Душеве Тай Сум не приводила детей, но мало ли что, туда всего-то трое цирковых пришло, а на их стоянке в лесу мог оставаться кто угодно, хоть ребёнок, хоть драконёнок.
Илидор зажмурился и помотал головой. Что ему до этого, в самом-то деле?
— Да и выкупать его не за что, сам видишь, — зудел и зудел Кумлатий. — Мшицка не из богатеев, сама в рванине ходит и всякий хлам продаёт, всё по монетке выгадывает. Ну однако ж идёт пока с нами, пока нам по одной дороге. Задерживает нас, конешным делом, ходит медленно, хотя ещё бодрая баба для своих годов, а всё ж старая. Но не бросишь её, совесть не позволяет бросить, нет, хоч от неё толку никакого нет, одна докука. Ток её мы не бросим, не погоним, потому как прибилась она к нам ровно взамен двенацтой. Да и совесть сожрёт за человечью судьбу. А с нечистой совестью по осени тускло на дороге: непременно сонная лихость станет мучать или какая иначая погань прицепится, как к нашему одиннацтому.
Дракон снова попытался выведать у Кумлатия, за какой надобностью куча народу тащится по дорогам в преддверье зимы.
— Кто на заработки движет, кто к родне на зимовье, кто ещё по каким потребностям, — скупо бросил Кумлатий. — Вы и сами-то имеете надобность двигать на юг, верно говорю? Ну так и у других людей нужда найдётся.
Мшицка, опираясь на палку, дважды догоняла Илидора и Йеруша, улыбалась им светло, щурилась блекло-голубыми глазами, предлагала купить за монетку «всякий хлам», как выражался Кумлатий. Что-то было в этой старухе обезоруживающе-искреннее, доброе, домашнее, и отказать ей было так же невозможно, как пнуть беззащитного. Потому, хотя денег у Йеруша оставалось немного, он, вздыхая, купил у Мшицки сначала горстяной мешочек соли с пряными травами, а потом кусочек древесного угля размером с ноготь — для очистки воды.
— Ну так-то это вещи полезные, — словно оправдываясь, говорил он Илидору.
Дракон и не спорил: ему тоже было жаль улыбчивую старуху. К тому же деньги их были вроде как общими, но на самом деле йерушевыми: рюкзак Илидора с немногими ценными вещицами остался валяться где-то в храмовой башне в глубине старолесья.
Один раз на полянке, ввиду тропы, показались недвижимые фигуры в дорожной одежде, сидевшие вкруг давно потухших кострищ. Люди дороги молча ускорили шаг, слегка сжимая губы, и никак не комментировали это дивное зрелище.
Дважды на перекрёстках проходили мимо повешенных с отрубленными руками, и тут баюн завёл явно остохреневшую его спутникам, но новую для Илидора и Йеруша «поучительную байку о снявой осенней лихоте, обманувшейся телом мёртвого человека и оттого не поспевшей навредить человеку живому».
— Я понял! — тихонько обрадовался тогда Йеруш. — Местные людишки так отгоняют от селений эту дурацкую лихоту! Видно, приберегают приговорённых до послесбора урожая, а потом развешивают по деревьям, как ленточки! Нет? Да! Я положительно в восторге от этой пришибленной местности!
Дракон обернулся на оставшегося позади висельника и потёр горло.
В предзакатье, завидев с тропы раздвоенный дуб, баюн громогласно заявил:
— Вот где следует встать на ночной привал — подле дуба, двойная мощь которого оборонит нас от осенней лихоты, от спутанных дорог, кровавого кашля, скитаний во мраке…
— Хватит, накличешь! — перебила одна из женщин.
— И правду, — загудел рыжебородый здоровяк, — ну чего ты вечно…
— А ну не свариться! — вскричала ещё одна женщина и тут же громко, задорно запела:
— А была я молодая,
А была я резвая,
И в окошко за гармошкой
К гармонисту лезла я!
Все рассмеялись и направились к раздвоенному дубу устраивать стоянку.
На юге темнеет рано, вдобавок поздняя осень — время по большей части бескрасочное. Вот если вылезет на небо солнышко — тогда заиграют жёлто-красными сполохами необлетевшие листья, и станет видно, как между шуршучими грудами облетевших кое-где зеленеет трава. Небо растянет по себе оттенки светло-голубого, суетливые птицы станут хвастать оперением: рыжим, сизо-зелёным, ярко-белым. Но дни короткие, часто пасмурные или дождливые, а в дождь, хмарность и сумерки повисает в мире мутно-серая взвесь, и весь он делается линялым, призрачным, да и всё время — такое же серое, призрачное, ничьё.
Потому вечерние привалы — ранние, а чтобы прогнать тоскливую серость, люди травят побаски, поют песни, некоторые пляшут у костров — отгоняют осеннюю нечисть смехом, весёлыми голосами, хорошим настроением. Никто не должен ложиться спать расстроенным, злым и печальным!
Женщина, певшая частушку, теперь обходила полянку, покачивая бёдрами в каком-то подобии танца, что-то нашёптывала деревьям. На поясе у нее висела веревочная кукла-девочка с длинными косами, без лица. Стряпуха, немолодая тётка с брюзгливыми складками у рта, выкладывала очажок из плоских камней, которые притащила из возка с посудой, и вид у неё был такой сварливый, что камни, казалось, виновато съёживаются.
Надежда Илидора на то, что сворованной поутру рыбой угостят всех, потухла: ещё в дороге стряпуха пересыпала тушки солью и подвесила сушиться на рогатинах, воткнутых меж поклажи в возках.
— Ну хоть из одной рыбы можно было сварить ухи, — вздохнул дракон, глотая голодную слюну.
Едва они с Йерушем развели собственный небольшой костерок поодаль от стряпухиного, как Илидор краем глаза уловил движение — от тропы приполз дрожащий от холода и сырости котёнок, совсем крошечный, с ладонь размером. Явно кто-то потерял или бросил это полосато-лопоухое несчастье — то ли ранее прошедшая группа, то ли лесная мама-кошка. Котёнок приполз на запах рыбы и звуки голосов, дрожа лапками, яростно дёргая хвостом и трясясь не то от холода, не то от голода.
— Это ещё откуда взялось?
Стряпуха сгребла слабо вякнувшее животное за шкирку, отнесла обратно к тропе, бросила на траву, словно тряпицу. Котёнок снова слабо вякнул, приземлившись на сырые лопушиные листья. Попытался подняться и снова поползти к лагерю, на запах еды, на звук голосов, но лапки больше не пожелали держать ослабевшее тельце, и оно осталось лежать на мокрой листвяной подстилке.
Ещё на десяток очень долгих и безнадёжных мгновений. Потом его снова сгребли — на сей раз не за шкирку, а под пузо, и рука была не грубой, а большой и осторожной, сильной и бережной, потому котёнок из последних сил издал новый жалобный мяк.
Дракон сунул за пазуху дрожащий комок отчаяния и недобрым взглядом полоснул спину стряпухи. А Йеруш от стоянки помахал дракону бровями, словно говоря: «Да-да, Илидор, ты сам увязался за этими бесчувственными путниками!». И тут же, приняв совершенно эльфский «А что такого-то?» вид, Найло подошёл к стряпухиному возку с посудой, вытащил из него небольшой казанок и баклагу воды и понёс их к своему костру.
