На мой взгляд, антропология в этом не только может, но и обязана помочь. Человек вышел из мира животных, но он уже не животное, он мыслящее существо. Мышление осуществляется посредством языка. Отсюда: язык, а именно его происхождение, теория глоттогенеза, как таковая, – это тема исторической антропологии, а не лингвистики. Но это, к сожалению, антропологами не осознается. Исследуя предковые формы человека они, как правило, доходят до констатации: наличествует ли у того или иного гоминина "классические зоны речи", Вернике и Брока, – и считают свою задачу выполненной. Остальное, мол, дело лингвистики. Но она, как показано выше, неспособна сделать эту работу.
Нашими предками были не все животные сразу, издававшие разные звуки, а определенный вид животных, которые издавали определенные звуки.
Если б наши предки были собаки, человеческие языки вышли бы из такого идеофона как "гав-гав", произносимого на вдыхаемой струе воздуха. Если бы наши предки были обезьяны, как считают симиалисты, наш язык фонологически вышел бы из обезьяньего визга, издаваемого также на вдыхаемой струе. В принципе, обладая мышлением и свободой звукопроизводства, можно разработать и такой язык, – примеры, когда люди придумывали тайные языки на основе "языков" животных и птиц, известны истории. Однако задача заключается в том, чтобы не придумывать, а восстановить. Человеческий язык никак не хочет реконструироваться из обезьяньего визга – в этом-то и проблема. Наша "надставная труба", каковой являются горло и носоглотка, работает по-другому.
Безусловно, многие антропологи мечтали о такой реконструкции, но, покорно идя в обезьянник, боясь нарушить святость веры в обезьян, как предков человека, они неизменно терпели фиаско.
Этого же – реконструкции первичных звуковых примитивов – требует потребность в генеральной, поистине универсальной теории языка. "Универсальная" (в кавычках) грамматика Хомского и близко даже не является теорией такого уровня. Во-первых, в ней вообще нет теории происхождения языка, кроме априорного тезиса о врожденных языковых модулях. Во-вторых, она органически не способна учитывать семантику, вобрать ее в себя, а какой может быть язык без значений?
С другой стороны, семантическое направление, выделив т.н. "языковые универсалии-примитивы" тоже не знает, что делать дальше, тем более, что т.н. "примитивы" и близко даже не таковы. Теорию глоттогенеза со значений, выделенных ЕСМ, начинать невозможно.
Отказ от лингвистической теории
Выше мы наблюдали, как морфемы растворились в оппозициях; как по той же причине "исчезли" фонемы. "Синтаксический" подход к изучению языка выглядит хотя и менее противоречивым "в себе", но это при развитии до логического конца – путь тупиковый с точки зрения теории глоттогенеза.
Поэтому не может не импонировать подход американского лингвиста Джозефа Гринберга, создавшего школу общего языкознания, которая не страдает лингвистическим максимализмом. В основе – т.н. "гринберговский метод массового сравнения", заключающийся в том, что сравнение языков производится апринципиально (чтобы не употреблять русское слово "беспринципно", имеющее этический смысл). Во внимание принимаются не семантика (наличие сходных значений), не фонология (звуковое сходство отдельных фонем или всего речевого потока), не словообразование (морфологический принцип), не характер субъект-объектных отношений в предложениях, не порядок слов, а… все вместе. На этой основе создается т.н. "квантитативная типология языков".
Не все лингвисты-теоретики признают правомочность квантитативного подхода. Он считается не методологией, а "отсутствием методологии". Универсалии, выделенные Гринбергом и его школой, называют "гринбергизмами". (Пинкер, 2004, С.222,225,243).
Д.Гринберг выделил таким образом евразийскую семью языков, америндскую, в которую входят все американские языки, кроме северных, – эскимосских и на-дене. Интересно, что наибольшим разнообразием отличаются языки народов Африки, где Гринберг выделил аж четыре семьи языков. Это связано, на мой взгляд, с жалкой палеоисторией Африки, которая является отнюдь не прародиной человечества, а «странноприемным домом» мигрантов на протяжении, как минимум, шести миллионов лет. Таковыми ныне являются США и Европа: сколько там «языковых семей» по факту?
Квантитативный подход страдает "психологизмом", потому что многие оценки носят субъективный характер. Например, невозможно совершенно объективно, не привнося специфику восприятия, вычислить "процент флективности" или "уровень просодичности", но это отчасти маскируется большим количеством параметров, взятых для оценки. Мне приходилось сталкиваться с подобным при работе с археологическими коллекциями. То, что мы делали с легкой руки одного из самых известных археологов СССР, первооткрывателя "Страны арийского простора" на Южном Урале, профессора В.Ф. Геннинга, являлось, как я сейчас понимаю, квантитативным подходом в археологии.
В.Геннинг разработал квантитативный математический метод для сравнения археологических комплексов еще в конце 60-х годов 20в. В таблицах сверху шли многочисленные параметры, слева – частотность. Я верил в объективность подобных сравнений, пока не увидел коллекцию, – не помню в Тюмени или Томске, или Омске, – керамики логиновского типа эпохи ранней бронзы, который я знал достаточно хорошо. По всем табличным параметрам она конституировалась, как логиновская, но, глядя на нее, я никогда не сказал бы, что это так. Голову дал бы на отсечение, что сходство обманчиво. Тогда я понял ученых-традиционалистов, упорно не признававших математические методы при сравнении культур. В языкознании, кстати, тоже достаточно много таких.
Квантитативный подход плох тем, что за деревьями не видно леса. "Это такая эвристика, определение на глазок… Метод "массового сравнения", в сущности, – это почти отсутствие метода". (Старостин, 2003,С.2). Само его почти повсеместное внедрение является признанием со стороны ученых кризиса лингвистической теории. Испробовали, что называется, все теории и все послали по общему адресу.
И еще одно признание прозвучало из уст Д.Гринберга, типологическая школа которого является ныне лидирующей в мире. Он признал, что типология языков не имеет никакого отношения к проблеме происхождения языков.
Заявки на то, чтобы на основе сравнительно-исторического метода "восстановить исходное состояние" языка,"достаточно верно воссоздать и лексический состав праязыка, и его грамматику", он считает антинаучными. (Там же). Гринберг, безусловно, прав.
Разумеется, можно считать "гринбергизм", как явление, повторением пройденного: в начале 20в. лингвисты уже восставали против "философствования", делали попытку возвратиться к основам, к описательной лингвистике, к компаративизму. Однако это не повторение, потому что у современных ученых компьютеры под руками. То, что делает Гринберг, то, что делал Старостин, – это замечательно. Это собирательство и первичная систематизация, но уже на гораздо более высоком уровне. Только не стоит забывать, что это временное поле приложения сил. Потребность в универсальной (не хомскианской, а по-настоящему универсальной) теории языка никуда не исчезла. Практическая лингвистика заслуживает уважения, когда в ней отсутствует антитеоретический пафос.
Содержание Главы I не претендует на то, что все читатели сходу освоют проблематику теоретической лингвистики. Критическая часть предваряет позитивную часть с одной целью: чтобы читатель понял, насколько далеки не только от цели, но даже от пути авторы, которые начинают рассуждения о происхождении языка с рефлексологии, или с того, что горилла Коко смогла воспроизвести слово «кап», или с утверждения "Язык возник как замещение процедуры поиска обезьянами друг у друга паразитов" (Гиренок, 2010,С.22). Грустно удивляться такой простоте.
