– поэтому Бланшо и не настроен так агрессивно к языку, как Барт? Знает, что справится, и что язык от человека тоже зависит, а не только давит

– во сне по Риге у зданий папы Эйзенштейна

– не умещающимся в горле-проводнике утра удивлением, окнами-электролампочками и девушками, ни за что не желающими спускаться в горловине лифта

– посмотрев египетский альбом, за египетский труд – чистить плиту, стенку около неё, чайник, крышку сковородки, раковину на кухне

– на сундуке выросла верба. Если будет наводнение – взбирайся на неё, выдержит и спасёт

– веером вербы улыбаться в арку. С кончиков собрано немного сумерек, влажных от росы. На ветках буду встречать гостей, спасибо

– не-мехом, не-пухом, мягким и белым, щеку и плечо

– падать так легко, весна ковров

– попробуем поискать уплотнения и просветы в темноте?

– перед глазами отличный кадр, который бы тебе подарить

– так дари – положив руку на мои глаза

– прикосновение не оставить на картине или фото. Оно мгновенно, его фиксация ложна – или оно окажется связью, удерживанием. И лицо в литературе и фотографии сейчас всё менее возможно. Конец сюжета – и конец словесного портрета, который оказывается стилизацией под XIX век. На смену – портрет через ассоциации или частичный взгляд, часть, знающая, что она часть. Аналогично и в фотографии: лицо либо слишком характерно, досказано, либо слишком неопределённо. Выход – лицо как предмет среди предметов, некоторая многозначная форма?

– дело не в том, что завуалированное-зашифрованное лучше, а в том, что прямое называние огрубляет. Вода – какая? вода – и только?

– преждевременная весна на хвостах толстощёких ящериц, обветренная, обгоревшая, обточенная. Приеду встречать прозрачную высокую

– опираюсь на вербу. В клетках таблиц, но завтра вечером скорее дома

– облачный сок и остров сна руки

– ночь несёт на длинной спине. Сестры Эдды сеют лед и пекут яблочные пироги, знают невечность богов и прочность людей

– стрижи иглами от воздуха сзади

– иглой просыпающегося ежа – пыль будет глиной

– есть апельсины и свет

– спины нет

– что же ещё вижу, когда убегаешь

– но и я не сплю, отправляй бессонницу обратно. Без сна хорошо гулять и подглядывать

– нет, пока спи. Потом ты с моей бессонницей, я с твоей, подглядывая друг за другом

– киты уплыли в другие края

– с пятнистыми берегами, чтобы можно было чесать спину. Набираю солёное море, не выдерживая плечами и грудью, сгорающими в кольцах бестолковых осад. Бродящие после полуночи воспоминания оставляют морщины гор и лесов вокруг глаз, вопреки подводным законам аэродинамики

– киты обрастают ракушками и домами. Царапины уходят, освобождая место новым

– расстояние кончиков косточек груши

– Прага? может, туда? нет моря, но улицы узки

– а Неаполь? но там страшные жулики на юге

– жуликов перепрыгнем. Тут тугой беспалостью спин и ключиц, вперед(и) дождем облепиховой тишиной

– апельсин стал немного синим – дело к апрелю. Крыши – конверты, а прожилки – истлевающих писем

– лучше присутствие твоего молчания, чем молчание твоего отсутствия. А ещё лучше удвоение молчания

– ух

– ты не только ухай, ты прилетай

– люди – искры, скрываются быстро

– в твой костер – каштаны и вербу

– сплю вокруг кулака собранной в напряжении гортанной лёгкости, ветер швырял её обжигающей по краям бесчувственной медузой по небу, шея-кузнечик – говорят, если держаться за воду, то выключать свет и прятаться в разрывах «иди сюда» сегодня – найти скоростное погружение и разболтать о нём – потерять укрытие от ветра и дождя – боюсь собрания вчерашней ночи скрипящим воздухом – с таким скоро пить вино из за(о)конного винограда

– спина раскапывать и звенеть, (вы)носить. Дождь на плечи волосами воды, вино будущей страны

– медленно о медленном Шамшаде Абдуллаеве в горячий сон из дождевого бега. Вернули хороший альбом по модерну, взятый одиннадцать лет назад – приходи смотреть

– сажая косточки в течение корабля. Как твоя лекция о Драгомощенко?

– почти не понимая почти не читавшим. Драгомощенко яркий – не предметами, у него все приглушено, пейзаж – падающие листья, осока, мусорные баки. Вспышками связей, выходящих из предметов

– Драгомощенко антиинициационный. Инициация – рассказ об устройстве мира, вписывание в ясную и прочную картину социального. У Драгомощенко – обнаружение текучести в прочном, и неустранимости этой текучести

– темнота пальмовых веток под подушкой шестипалой корой выше запаха подушки на удвоенный взгляд навстречу

– раскрытым до Гауди летом – чисткой зубов островами громоустойчивых бакланов всё в подошве левого мизинца – не спеша вереница с воздухом рукой в кармане венецианского двора – группой ветра

– тюльпаны обиделись и нагнетают тени. Земля в ногах. В весенних цветах тени больше. Они утренние-вечерние, и что-то от зимы ещё в них. Больше сумрака и синего. Оставляют свои сухие тени на плечах-ножницах – у тебя (ли) дождь неразложенным креслом к велосипедной пятке?

– внимательность у Казакова не отпускает, держится за свой объект – время, железо, волосы и губы, молчание, гости, зеркала и отражения – но почти не продвигается дальше. Даль почти не меняется. Железо метафорически, кажется, может заменить всё: небо – время суток – поцелуй

– почему железо? сверкающая жёсткость, наносящая рану? У Казакова много напряжения и боли, хотя чаще не названных прямо

– глаголы меняют объект и направляются теперь на подлежащее: «От хозяйки не ускользнуло». Дальше пропадает и глагол: «Они умолкли, – вернее, просто они»

– скорее не пропадание, а размывание во множество? Они – наличные и совершающие множество действий?

– почти нет телесности? Волосы, губы, локти – скорее часть пространства, а не человека

– при том, что у него развитая предметность. Может быть, человек продолжается в крышах и воздухе, это тоже его тело, причем более точное и подходящее. Волосы и губы одного порядка с этими новыми частями тела

– у Казакова много военных. Не видел ли он в войне романтику, как в карточной игре? У него вставки и с описанием виноделия. Вино – тоже часть романтического мира? Но эти вставки сухи, фактичны, некоторый контрапункт совершающей сложные скачки ассоциативности, опора для неё?

– некоторые исторические места обретают новый смысл: буркандья – не мёртвый поселок на Колыме, но новый тип мысли и прозы. И постоянные сомнения и сбои вокруг речи. «Это показалось словами, а было другим»

– хотелось конфетой поздравить с апрелем – но ворота закрыты

– ворота пустуют впустую. Можно и в апреле

– на закрытых воротах не виснет ни конфета, ни письмо – никакая буква. Апрель завтра

– кажется, что всегда только буду. Читаю инструкцию к глазным каплям – глаза устали, но не читать, а писать отчеты. Апрель совсем не, да

– усталость копится в уголках губ и глаз. Радость тоже

– временем сна замоченный горох вечер каплей суток сухо смолоть

– сегодняшние кости высушить запахом Этны

– перепуталось; оказалось намного проще; дважды неожиданно; документы отданы; за тобой

– над – отсутствие тебя, внутри ты/сон

– сбоку, сверху ожидание/никого; собираю потихоньку по лицу/телу тебя

– соберёшь рассказы и глаза? Окна вращаются, ночь превращается в снег. Последнее купе пустое спрятаться с тобой

– собираю как морскую соль

– сон твоим минутам. Вечер парит над Кристевой. Возвращаясь к взгляду в спину стиха

– параллельные миры – горение с нескольких сторон. Быстро (несколько жизней), интересно, хотя порой немного страшно, а за другого, в котором видишь эти напряжения течений, страшнее, конечно. Но тут и оттенки, и поддержка рядом текущего плеча, хотя параллельных снов, мне кажется, не бывает, там как раз пересекается, но и наяву перекрестья хороши, если выдержать