— Ты долго сегодня, государь-муж мой! — сказала она, когда Берислав вошел.

— Дела, Ванда! — ответил он, целуя ее. — Где девочки?

— У них урок, — махнула жена. — Ты обедал? Или опять нахватался кусков?

— Я не помню, — совершенно честно ответил Берислав и развел руками. — Дел было много. Что-то приносили с кухни, а что — даже не скажу.

— Ты все-таки пошлешь егерей? — испытующе посмотрела она на него. — Ведь так?

— Да, у меня выхода не остается, — поморщился Берислав. — И тебе придется объехать те земли. Нужно будет успокоить людей.

— Хорошо, муж мой, — сказала она и прильнула к его груди. — Я сделаю все, что прикажешь. Я помню наш уговор. А вот помнишь ли его ты?

— Я сдержу свое слово, Ванда, — ровным, без малейших эмоций в голосе, ответил Берислав. — Наш старший сын получит то, что причитается мне по праву.

Две недели спустя.

Вороные кони шли легкой рысью, неся на себе княжеских слуг в черных кафтанах. Родовичи, что провожали взглядом егерей, теребили амулеты и кресты, порой висящие на шеях рядом, и шептали друг другу едва слышно.

— Кромешники! Рятуйте, люди!

— Сам боярин Варта впереди! Вон, пуговицы золотые!

— Сказывают, он кровь заместо водицы пьет!

— Спаси Христос и Богиня наша!

Рослые кони красоты неописуемой подбирались по масти. Их выращивали на заводе, что располагался в бывшем хринге аварского кагана. Род тарниах ушел в те земли и получил в свои руки немыслимое сокровище — племенных лошадей из Персии и Аравии, которых скрещивали с местными породами и даже с дикими тарпанами, что бесподобно приспособились к здешнему климату. Все же арабские кони, хоть и были невероятно выносливы, но холода не любили и зимовали в теплых конюшнях. И вот за четверть века кочевникам удалось подобрать те пропорции разной крови, которая и дала породу, которую сам покойный государь назвал Самаевской. В честь Самая, хана того племени. Говорят, хан неделю потом пил, когда ему объяснили, что его имя в веках останется. Вот такая вот шутка судьбы. Имя великого кагана авар все уже забыли, а Самая, который мизинца его не стоил, будут помнить. Но кони и впрямь получились отменные. Рослые, сильные, обрастающие к зиме густой шерстью. Они выдерживали и мороз, и зной. Они несли тяжелого всадника в доспехе, с каждым поколением давая потомство выше и сильнее прежнего. Этим лошадям доставалась лучшая трава и овес, так с чего бы им мельчать.

Шипастые подковы с дробным топотом крошили комья земли, прихваченные ранним морозцем. Мерзлая грязь разлеталась в стороны под их безжалостными ударами, и казалось родовичам, что топот коней княжьих карателей знаменует собой мрачную неизбежность. Егеря несли «Слово и дело государево», и несли его явно, потому как шли при полном параде: в каракулевых папахах с кокардой в виде волчьей головы, в поясах с серебряными бляхами и с тяжелыми саблями, рукоять которых опять же представляла собой волчью голову. Впрочем, егеря и дальнего боя не чурались, и для этого позади седла был приторочен степной лук и колчан стрел. По всему выходит, что они княжью волю несут, чтобы всем она ведома была.

Егеря шли резво, да так, что немирное племя, давшее в войско мятежного князя Кия своих бойцов, ничего и понять не успело. Мелкие веси егеря не трогали, они им без надобности были. Впереди в рассветной дымке показалась богатая усадьба, что скорее напоминала небольшую крепостцу, какие стояли в словенских землях издавна. Тут-то и жил Мната, один из владык мильчан. А сейчас тут была только его семья, потому как сам владыка и его старшие сыновья ушли воевать за волю и землю.

Частокол с крепкими воротами стоял на невысоком холме, а посад на три сотни дворов раскинулся в первозданном хаосе изб и землянок. Тут не бедствовали. Жили не как в землях хорутан и дулебов, конечно, но тоже вполне неплохо. Не сравнить с пруссами и поморянами, где железный топор — величайшая ценность. Варта увидел и загоны для скота, и засохшее дерьмо на улицах. Тут мальчишки гоняли свиней на выпас в ближайшую дубраву. Желудей столетние дубы давали уйму, а потому и свиньи росли быстро, наедая к зиме небольшой слой сала. Впрочем, эти мысли в голове боярина пронеслись быстро, словно аварская стрела, и он указал плетью на ворота. Два всадника, скакавшие рядом, кивнули понятливо и завертели в руках веревки с трехзубой кошкой на конце. Молодые и гибкие парни залезли на частокол в мгновение ока, с ловкостью куницы, и уже через минуту сбросили тяжелый брус наземь, широко распахнув ворота. Часовых тут отродясь не бывало. Расслабился народец от спокойной жизни.

— Гойда! — страшным голосом закричал боярин, и егеря подхватили его клич.

— Гойда! Гойда!

Они со свистом и воплями поскакали в городок, хлеща плетью всех, кто встретился на пути. Они врывались в дома, выгоняя на улицы полуодетых людей, а тех, кто брал в руки оружие, рубили на месте. Сюда ворвался лишь один взвод, а два других редкой цепью окружили селение, перекрыв пути отхода. Они наложили стрелы на луки и двигались по кругу ленивой трусцой, не давая никому сбежать. Какой-то мальчишка, что попытался было уйти, не слушая предостерегающих криков, поймал стрелу и лежал на земле, раскинув руки. Егеря получили приказ не выпускать никого.

Уже через час с небольшим несколько сотен перепуганных людей сгрудились в кучу около капища, а боярин Варта, сидя за столом, вытащенным из боярского дома, творил свой суд, быстрый и справедливый.

— Та-а-ак! — протянул он, разглядывая старейшин, которые стояли перед ним босиком, связанные и избитые. Толпа баб и детей подвывала в ужасе, как и семья самого боярина, которую привели сюда же. Взрослых мужей здесь почти не было. Все они ушли за добычей.

— Где твой сын? — ткнул Варта в старика, который стоял первым.

— В походе, — хмуро ответил тот. — С владыкой нашим ушел.

— А ты, отец его, почему про данную государю клятву не напомнил? — недобро сощурился Варта. — Получается так, что ты изменника родил и от измены его не предостерег. Что же ты за отец? Что же ты за старейшина для рода своего? Есть что в оправдание сказать?

— Нечего, — хмуро ответил он. — Наши мужи со своим владыкой пошли. Он землями мильчан правит. Его слово — закон.

— Виновен в измене! — стукнул кулаком по столу Варта. — Повесить!

Егеря выдернули старейшину из толпы и подтащили к священному дереву, украшенному лентами. Они набросили петлю на шею и подтянули старика наверх. Тот немного посучил ногами и затих. На штанах его расплывалось мокрое пятно, а язык вывалился наружу в невыносимой муке. Толпа завыла в ужасе, ведь это уже второй смертный приговор подряд. Тот, кого судили первым, корчился на колу, вращая глазами. Он был еще жив и все понимал. Его через несколько часов убьет холод, а наступающая зима сохранит тело до весны. Снять тело казненного за измену — это тоже измена. Вира огромная на всем роде повиснет. Истлеть должен государев вор, рассыпавшись в прах, или веревка его должна сгнить. Только тогда наказание исполненным считается.

— Так! Теперь ты! — ткнул Варта.

— Остановить суд! — раздался властный женский голос. — Моя власть превыше твоей, боярин. Я этих людей судить буду!

— Государыня? — удивился Варта, встал из-за стола и поклонился в пояс. Поклонились и егеря, а родовичи, которые Ванду никогда не видели, так и остались стоять в оцепенении.

— На колени, олухи! — хлестнула по ним резкая команда. — Сама Богиня почтила вас. Молите ее о милости!

Родовичи, которые на колени падать были не приучены, неумело опустились на землю, с жадным любопытством разглядывая прекрасную женщину в распахнутой настежь шубе, крытой цветастой ромейской парчой. На голове ее сиял золотой обруч, усыпанный камнями, каждый из которых стоил чуть меньше, чем весь их городок. Золотое ожерелье, неимоверно массивное, тускло сияло на груди, закрывая грудь и живот, словно доспех. Позади ее кареты выстроился полк кирасир, делая мысли о сопротивлении и вовсе призрачными.