Мирко, как его брат Сташко, был невысок, толст и бородат. Умом они не блистали, и Кий до сих пор дивился, как это им удалось провернуть такую непростую операцию по его освобождению. Они подкупили двоих хорутан, охранявших его флигель, и те засунули его в керамическую трубу, по которой стекало дерьмо из замка. Они же набросали туда всякой дряни, а потому решетка, перекрывавшая выход из канализации, забилась, и ее вытащили для прочистки. Кий, которому пришлось проползти две сотни шагов по лужам дерьма, едва не завыл от унижения. Он вылез наружу грязный и вонючий, а дулебских бояр, что встречали его, чуть не прикончил голыми руками. Впрочем, им хватило ума взять с собой чистую одежду, но как ни полоскался князь в Дунае, воняло от него так, что он еще две недели не рисковал к людям выходить. Гадостно от него воняло… А потом он прискакал в Прагу, где на его сторону сразу же встал префект и открыл ему ворота, как и обещал раньше.

Эдикт «О вольности боярской» Кий подписал, и это вполне устроило знать. Потому-то к нему и потянулись посланники от князей и бояр, которые пришли договариваться по старому обычаю. А обычай этот предписывал ему взять в жены дочерей из примкнувших племен, и Кий согласился и на это. Жаль только мать он вытащить не смог, ее держали под стражей сразу полсотни бойцов. Императрица сидела в своих покоях безвылазно, и к ней даже записку не удавалось переслать. Собственно, вся Замковая гора стала одной большой тюрьмой, где княжеская семья оказалась в заточении. Никто туда больше не приходил, никто оттуда не выходил. Туда ничего нельзя передать, только продукты для кухни завозили. Таков был приказ великого логофета Берислава.

— Там такое! Там такое! — продолжал дурным голосом голосить Мирко.

— Да что случилось-то? — недовольно посмотрел на него Кий, которого отвлекли от размышлений. Он как раз пересчитывал свое войско. Уже пора выходить, ведь холода не за горами.

— Сам посмотри, княже, — ответил Мирко, тыча рукой в сторону реки.

— Это еще что за кикимора болотная? — Кий даже остановился в изумлении.

Прямо на него шла девка огромного роста с поклеванным оспой лицом. Большая часть людей едва доставала ей до плеча, а воинский пояс с мечом висел на ней как родной, не стесняя движений. Как и щит, заброшенный за спину. Девка явно была опытным воином и прошла не один поход. Это Кий наметанным взглядом уловил сразу же. С ней на берег высыпало несколько сотен данов, которые вытащили на песок свои корабли.

— Ну до чего страшна! — совершенно искренне восхитился Кий, который по достоинству оценил тяжелую челюсть и широкий нос девушки. Впрочем, она не была лишена некоторого кокетства, а потому длинные рыжеватые волосы заплела в косу, на конце которой болталась какая-то золотая висюлька. Ожерелье на ее шее тоже было золотым, как и браслеты на запястьях. Богатым оказался и пояс, и рукоять меча, и даже рубаха, на которую пошел отрез шелка.

— Кто такие? — спросил Кий, в упор разглядывая эту деваху.

— Я Гудрун Сигурддоттер, походный конунг, — ответила та. — Кто спрашивает?

— Я князь Кий! Зачем ты врешь? Не бывает баб-конунгов.

— Согласна, не бывает, — девка равнодушно пожала широкими плечами. Видимо, она уже привыкла к подобному отношению. — Я такая одна, и свое место отстояла в бою. Троих зарубить пришлось. Они тоже думали, что баба не может быть конунгом. Но те придурки из Ангельна были, они меня просто не знали. Больше желающих надрать мне задницу не нашлось и, пока я кормлю этих бездельников, они меня слушаются.

— Я много слышал о Сигурде Ужасе Авар, но никогда не видел его. Зато я хорошо знаю твою бабушку и мать, — усмехнулся Кий. — Кстати, как поживает королева Леутхайд?

— Плачет и молится за свою непутевую дочь, — криво усмехнулась Гудрун. — А что ей еще остается, если ее единственный сын родился смазливой бабой, а настоящий мужчина — это я.

— Зачем ты пришла сюда, Гудрун Сигурддоттер? — спросил Кий. — Ты ищешь службы?

— Да, — кивнула она. — Отец велел мне найти тебя. Сказал, что ты воюешь с вендами и продаешь в их рабство. Нам не рады в Британии и в датских землях. Со мной без малого пять сотен парней, и они готовы продать свою кровь за твое серебро и еду.

— Я принимаю вашу службу, Гудрун Сигурддоттер, — едва сохраняя спокойствие, сказал Кий. — Я жду вечером на пир тебя, твоих ярлов и самых лучших воинов. Вы будете пировать со мной, а остальных накормят и дадут вина. Я распоряжусь насчет ночлега. А пока я попрошу тебя об одной малости. Ты расскажешь всем, что со своими людьми идешь к дяде Олафу, в Константинополь, чтобы наняться в армию моего брата. Но на самом деле вы пока поживете в лесной усадьбе. Скоро сюда подойдут словене с севера. Твоих воинов они увидеть не должны. Так нужно.

Гудрун посмотрела на него удивленно, но спрашивать ничего не стала и просто кивнула. А Кий вернулся к себе и, едва закрыв дверь, замолотил кулаками по столу от восторга. В его план только что лег последний пазл. Тот самый, без которого не складывалось ничего.

Сентябрь 658 года. Окрестности Новгорода.

Локош из ободритского племени глинян шел с воями из своего рода так, как учил отец и дед, мягким лесным шагом. До Новгорода еще оставался день пути. Чудно тут, люди живут чуть ли не на голове друг у друга, не как на севере, где селятся широко. И зверя здесь почти нет. По крайней мере, Локош видел только следы кабаньих копыт, да кое-где волчью шерсть на коре деревьев. Ни оленя, ни лося, ни зубра… А уж про пугливого тарпана и говорить нечего. Маленькие злые лошадки с твердыми, словно камень, копытами не терпят близкого соседства с человеком, как и туры, дикие быки. Тут их или побили давным-давно, или откочевали они дальше, в непроходимую Ляшскую Пущу, где для зверя еще полное раздолье. Нет лучше добычи, чем жеребенок тарпана. Мясо нежное и сочное, не сравнить с жесткой сохатиной. Локош задумался: неужто они тут с земли живут, без охоты? Этот вопрос пока остался без ответа. Здесь, казалось, даже птицы поют не так, и куда жиже. Пугливая тут птица, и мало ее. Тетерева так вообще не слыхать. У них, на севере, только зайди в лес, тут же услышишь «чу-и-и-ш-шь», «чу-и-и-ш-шь». Это тетерев так об опасности предупреждает. И следов его на опушках не видно. Тоже побили, наверное. Тетерев, он вкусный, особливо, когда глиной его обмазать и в углях горячих запечь…

Локош только что спрыгнул с плота, срубленного на левом берегу Дуная, и осторожно осмотрелся по сторонам. На плоту идти дольше и приметнее, но уж слишком холодна вода, чтобы перебираться через реку вплавь. А если нет нужды, то к чему рисковать? Сколько воинов застудилось в походе, а потом умерло, выплюнув легкие в кровавом кашле. Нет славы в такой смерти, глупость это. Локош не дурак, он охотник и воин, хоть и молод пока. Он дважды на соседей-лютичей ходил, и не раз брал на копье кабана. Тут, на юге словенских земель, куда лучше, чем в родных краях. Здесь и леса уже свели немерено, прорубив насквозь широкие просеки. Тут и там они находили веси, густо обсыпавшие берега Дуная. Богато здесь жили по меркам бодричей, очень богато. Одни пустые загоны для скота чего стоят. В том смысле, что стоили… Пепел от тех весей оставили захватчикам хорутане. Локош даже языком поцокал от зависти, разглядывая следы, отпечатавшиеся на влажной осенней земле. Бараны, свиньи, коровы и даже лошади. Немыслимое богатство для нищего рода, что сеяло жито, бросая зерно в теплый пепел сведенного леса. Тут строились на годы, а не как у них, где приходилось кочевать, бросая насиженные места, в поисках отдохнувшей от человека землицы. Локош ходил по сожженной деревушке, поглаживая рукой уцелевший бок сгоревшей избы.

— Добрая работа, — шептал он. — Ох и добрая. Топором рублено все. Неужто в каждом доме по топору имеется? Это ж богатство какое!

Северяне прощупывали проход дальше, двигаясь по засохшим следам скота, но натыкались на засеки, из-за которых летели дротики и стрелы, любовно вымазанные дерьмом. Скверные после них раны оставались. Если не вырезать сразу, в считанные дни сгоришь от огненной лихоманки. Но, как бы то ни было, весь лес не завалить, а для таких воинов, как глиняне, дорога все равно найдется. Так оно и вышло.