на двадцать человек детей…*

Даже когда ребенок запросился на белый свет, муж и жена не загадывали: мальчик или девочка, не обсуждали, не выбирали имя. Но как только дитя появилось, отец решительно сказал: «Максим», отдав дань памяти своему рано умершему родителю… Алексей Максимович был нежным, заботливым: не боялся брать новорожденного на руки, любил пеленать, купать ребенка.

В письме счастливый муж признавался Екатерине Павловне:

«Я люблю тебя не только как мужчина, как муж, люблю и как друг, может быть, больше как друг».

Но не слишком долго продолжалась радость. Явился жандармский ротмистр, произвели тщательный обыск и на глазах у испуганной жены арестовали Горького. На следующий день литератор под конвоем был отправлен на Кавказ, откуда в письме интересовался у жены:

«Ну, как поживает Максим? Не говорит ли каких-либо новых слов? Здоров ли?.. Иногда хочется взять на руки Максима и подбросить его к потолку, но я долго сентиментальным не бываю.

Хлопочи о поруках, будь здорова и спокойна, береги сынишку.

Поезжай-ка в Самару, Катя. Маме своей ты бы не сообщала о происшествии со мной – скажи, что состояние моего здоровья вдруг ухудшилось и я уехал на Кавказ… Целую сынишку и тебя. Алексей».

Успех и слава

Выдворяя Пешкова из очередной тюрьмы, жандармский полковник, неторопливо чиркнув спичкой, брюзгливо наставлял:

– Какой вы революционер? Вы – не еврей, не поляк. Пи́шите, вроде, неплохо. Когда я вас выпущу, покажите рукописи Короленко. Это – серьезный писатель.

Молодому литератору удалось встретиться с мастером:

«Какое суровое лицо у вас! – воскликнул Короленко. – Трудно живется? Вы часто допускаете грубые слова, должно быть они кажутся вам сильными?»

Недели через две Короленко объявил, что у Пешкова есть способности, но писать надо с натуры, не философствуя. Мастер сразу разглядел талант: «Самое хорошее, что вы цéните человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист. Но в то же время – романтик!.. У вас есть юмор, хотя и грубоватый! – добавил писатель. – А стихи ваши – бред!»

Постепенно стали приходить хвалебные отзывы на двухтомник рассказов Горького. Все было ново в нем: живые герои и необычные изобразительные средства, яркие лучи солнца и сверкающее море…

И вскоре случилось необыкновенное: портреты писателя-босяка появились везде, даже на коробках конфет и пачках папирос. Рассказы принесли молниеносную славу нижегородскому цеховому малярного цеха. Местà, виденные им, и слова, услышанные от простого люда, – он с жадностью впитал и вернул встреченное в живых, красочных образах. Кругом слышны были толки о новоявленном писателе. Когда слава о Горьком загремела по всей России, в Самаре и Нижнем не верили, что это тот самый бродяга в странной разлетайке.

– Мы присутствуем при рождении знаменитости! – воскликнул Богданович, прочтя очередную восторженную статью о талантливом друге. Слава Горького, неслыханная, какой не знал ни один русский писатель, росла, а вместе с ней улучшалось и материальное положение.

Постепенно в квартиру Пешковых стягивались все нити культурной жизни Нижнего. Здесь гостили: певец Ф. Шаляпин, художники, артисты, писатели.

Если муж отлучался, то постоянно писал домой:

«Сейчас получил твоё письмо – очень милое. Жаль, что в нём мало сказано о Максимке. Мне скучно без него и боязно, что он захворает. Пожалуйста, пиши, как и что он ест. Вчера, гуляя, я нашёл маленький мяч, привезу ему. Чехов говорит, что не видал ещё ребёнка с такими глазками».

В следующем послании Горький сообщал: «Спасибо, Катеринка, за письмо. Я приеду к пасхе, наверное, в субботу. Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определённо высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, – он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется – совсем по-детски. Видимся мы ежедневно…

Но мне за всем этим скучно без тебя и Макса…

Кажется, я пойду к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное.

Тут за мной ухаживают барыни – я попробую утилизировать их пустое время. Но, хотя и ухаживают – ты не беспокойся, ибо самой сносной из них лет за сорок, а самая молодая – харя и глупа, как лягушка… Опиши мне как-нибудь Максимкин день, час за часом…

Горький приезжал в Петербург, где встречался со столичными знаменитостями, пришедшими познакомиться с самородком. Бунину обрисовали молодого писателя: ражий детина, в шляпе с громадными полями и с пудовой дубиной в руке. В Ялте, где Чехов свел их, Бунин впервые увидел Горького:

Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная

длинным и толстым шелковым жгутом кремового цвета,

вышитая разноцветными шелками по подолу и вороту. Только

не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый,

рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми

глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями

и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает

большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит…

В тот же день, как только Чехов взял извозчика и поехал к

себе, Горький позвал меня зайти к нему… Показал мне, морща

нос, неловко улыбаясь счастливой, комически-глупой улыбкой,

карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком на руках,

Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, припотом кусок шелка голубенького цвета и сказал с этими гримасами: – Это, понимаете, я на кофточку ей купил… этой самой женщине подарок везу…

милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения,

говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все

время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским

говорком с оканьем.*

Стали зарождаться знакомства с артистами, писателями. Горький делился с женой о встречах с Львом Толстым:

Он похож на Бога, на этакого русского Бога… Его интерес ко мне -

этнографический. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему,

и – только. Он много раз и подолгу беседовал со мною; когда жил в Крыму

я часто бывал у него, он тоже охотно посещал меня, я внимательно и

любовно читал его книги, – нет человека более достойного имени гения,

более сложного, противоречивого и во всем прекрасного…

Провожая, он обнял меня, поцеловал и сказал:

–– Вы – настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей, но вы

ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо -

ничего! Умные люди поймут…

О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист,

но всегда с тою грубостью русского мужика, которая – раньше – неприятно

подавляла меня. …

Сегодня в роще он спросил Чехова:

–– Вы сильно распутничали в юности?

Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал

что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:

– Я был неутомимый…

Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое

мужицкое слово и продолжал:

– Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того,

что ей следует знать о нем. Он сказал – и забыл, а она помнит. Может

быть, ревность – от страха унизить душу, от боязни быть

униженным и смешным? Не та баба опасна, которая держит за…, а

которая – за душу.

Вечером, гуляя, Лев Николаевич неожиданно произнес:

– Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и