В награду к нему приехала с сестрой Екатерина. Как раз в это же время случился приезд на ярмарку Николая Второго. Народу собралось много, войска оцепили улицу. Жених взял в аренду стулья, чтобы Катерина с сестрой, встав на них, смогли увидеть Его Императорское Величество. Российский самодержец, так неумело управлявший шестой частью мира, проехал в коляске важно, не шелохнувшись, весь в белом. Молодежь смотрела ему вслед с презрением, а Алексей вдогонку «проокал»:

–– Россия слишком глупа для того, чтобы не быть монархией…

К закрытию ярмарки Алексей сколотил немного денег и помчался в Самару. Катерине трудно было решиться, ибо в те годы с волей родителей считались. В невесте все же росла уверенность, что Алексей сумеет завоевать их расположение. А пока барышню услали в Петербург, повидать людей. Она сравнила столичных женихов со своим избранником. Сравнение оказалось не в их пользу. Разлука лишь укрепила ее чувство. За это время жених очаровал и покорил будущего тестя. Екатерина вернулась, когда отец был уже совсем плох. Вскоре отец умер, похоронили. Возобновилась работа в «Самарской газете». Видя, что разлука не помогла, матери пришлось согласиться на свадьбу. По окончании траура молодые обвенчались в самарском соборе. Все было: и фата, и цветы… После скромного свадебного вечера их усадили на пароход, и они, счастливые, уплыли в Нижний.

Часто их можно было видеть вместе в тени парка, где по аллем гуляла публика, и Волгу видно верст на пять. Днем с пароходов, подплывавших к городу, открывался вид на кремль, сверкало солнце, купаясь в золоте церковных куполов, горели кресты. Поздним вечером в реке отражались сияющие огни…

* * *

В Нижний из Минска после смерти жены переехал этнограф Адам Богданович. Через два месяца после свадьбы Пешковых к молодым супругам наведался белорусский гость. Приняла его юная хозяйка, с миловидным лицом, выразительными глазами и роскошными волнистыми волосами.

Обстановка в квартире мало гармонировала с очаровательной женой. Все было куплено по случаю или у старьевщика. Пока вышел муж, Екатерина Павловна заняла Богдановича.

За стеной послышался кашель, показался Алексей Максимович, бледный, с пытливыми глазами. Длинноволосый, с широкой, но впалой грудью, слегка сутуловатый, одет он был в светлую косоворотку, стянутую узким ремешком. Вскрыв рекомендательное письмо, прочитал с улыбкой: «От Сладкого к Горькому».

Затем перешли в соседнюю комнату, служившую спальней и рабочим кабинетом. Рядом со столом – этажерка, заполненная книгами. Оба книголюбы, за них они принялись в первую очередь. Оказалось, что все эти книги, Пешков прочитал. Бережно достал два больших тома «Истории религиии».

«Библия, – пробасил, поправляя спадавшие на лоб волосы, – клад великолепных изречений, у нее особый строй речи… Люблю «Книгу Иова», – признавался Горький.

Насчет каждой книги у начинающего литератора было собственное суждение. Заговорили про «Анну Каренину» Толстого.

Кашлянув, Алексей пригладил прокуренные усы:

«Более безрадостной любви, более скучной, не знаю: ни разу при луне не прошлись, ни одного ласкового слова друг другу не сказали, ни разу не поцеловались. Русские не умеют о любви писать. В этом мастера только французы», – убежденно заметил Горький.

Когда Богданович попросил дать что-нибудь из собственных сочинений, Горький протянул «Песню о Соколе», написанную ритмической прозой. В ней говорилось о том, как раненый Сокол упал в ущелье, где лежал Уж и смотрел в небо. Смелая птица знает лишь одно счастье – битву, она мечтает снова летать. Сокол не может смириться со злой судьбой: он разбивается о камни, а осторожный Уж только делает попытку взлететь, но «рожденный ползать – летать не может!»

В «Песне о Соколе» серенькой, трусливой жизни самодовольного Ужа противостояла безумная жажда свободы и радость борьбы Сокола.

Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом

всегда ты будешь живым примером,

призывом гордым к свободе, к свету!

Безумству храбрых поем мы славу!

Безумство храбрых – вот мудрость жизни!

Постепенно знакомство Богдановича с Пешковыми переросло в сердечную дружбу. Горький сочинял большей частью по ночам, днем жена переписывала начисто, поправляя пунктуацию автора, иногда указывала на неудачные обороты речи. По вечерам к молодоженам приезжал подружившийся с ними адвокат. Он припоминал интересные случаи из своей практики, которые Горький использовал в своих рассказах. Следил за здоровьем писателя знакомый доктор. Туберкулез у Горького прогрессировал, врачи советовали ехать в Крым. Поездка требовала денег, которых не было. Кое-что и так уже было отнесено ростовщице в залог, даже золотые монеты, брошенные в башмачки родственниками молодой в день свадьбы.

Рождение сына

Из Крыма Пешковы поехали на Украину, там жена благополучно родила своего первенца, названного в честь деда – Максимом. Отец был несказанно рад. Он вспоминал как пять лет назад сам стал «акушером», помогая родиться на свет человеку:

Превосходная должность – быть на земле человеком!

Над кустами, влево от меня – скуластая  баба,  молодая,

беременная, с огромным вздутым к носу животом, испуганно

вытаращенными глазами синевато-серого цвета. Я вижу над

кустами ее голову в желтом платке, она качается, точно

цветущий подсолнечник под ветром….

Тихий стон в кустах…   Раздвинув кусты, вижу – опираясь

спиною о ствол ореха, сидит эта баба, в желтом  платке, голова

опущена на плечо, рот безобразно растянут, глаза выкатились и

безумны; она держит руки на огромном животе и так

неестественно страшно дышит, что весь живот судорожно

прыгает, а баба, придерживая  его руками, глухо мычит, обнажив

желтые волчьи зубы.

–– Уди-и… бесстыжий… ух-ходи…

Я  понял, в чем дело, – это я  уже  видел однажды, – конечно,

испугался, отпрыгнул, а баба громко,  протяжно завыла,  из  глаз

ее, готовых лопнуть, брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно надутому лицу…   Подломились руки, она упала, ткнулась лицом в  землю и снова завыла, судорожно вытягивая ноги.

В горячке возбуждения, быстро вспомнив все,  что знал по

этому  делу, я перевернул ее на спину, согнул ноги – у нее уже

вышел околоплодный пузырь.

–– Лежи, сейчас родишь…

Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и – стал акушером.

Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле

вокруг себя и,  вырывая блеклую траву,  все хотела запихать ее  в рот себе,

осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с  одичалыми, налитыми кровью

глазами, а  уж  пузырь  прорвался и прорезывалась  головка, – я должен  был сдерживать судороги ее ног,  помогать ребенку и следить, чтобы она не совала  траву в свой перекошенный, мычащий рот…

– Х-хосподи,–  хрипит она, синие  губы закушены и в пене,  а  из глаз,  словно вдруг выцветших на солнце, всё льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.

–– Ух-ходи ты, бес…

И вот – на руках у меня человек – красный.  Хоть и  сквозь

слезы, но я вижу – он весь красный и  уже недоволен миром,

барахтается, буянит  и густо орет, хотя еще связан с матерью.

Глаза у него голубые, нос смешно  раздавлен на красном, смятом

лице, губы шевелятся и тянут: – Я-а… я-а…

Такой скользкий – того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю  на него, хохочу – очень  рад  видеть его!  И  –  забыл,  что  надобно делать…

––  Режь…– тихо шепчет  мать,– глаза  у нее закрыты, лицо  опало,

оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:

–– Н-нет… силушки… тесемочка кармани… перевязать пупочек…

–– Дай… дай его…

И  дрожащими, неверными руками расстегивала  кофту на

груди. Я  помог ей  освободить грудь, заготовленную природой