I. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ – ОЛЬГА

Жить для любви

Чувства переполняли страждущую душу Алексея с тех пор, когда из-за   неразделенной любви он выстрелил себе в грудь, оставив записку: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце»…

Через некоторое время Пешков сошелся с женщиной, которую полюбил и ужасно ревновал. Ему было двадцать лет, когда обиженный жизнью, нескладно одетый, он обратил на себя внимание синеглазой молодой женщины, украшенной охапкой пышных волос и наделенной чувством юмора. Уже назавтра они катались на лодке, и день был самым лучшим от сотворения мира, изумительно сверкало солнце, над рекою носился запах земляники. Они прибыли на пикник, он вынес ее на руках, а она восхищенно сказала: «Ну какой же вы силач!»

Ольга была дочерью нижегородского врача и сама медик. В течение долгого романа Горький называл Каменскую своей женой. В это время Пешков работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты. Он ни от кого не скрывал своей жизни c женщиной:

Втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу, она спросила:

«Почему вы так смешно одеты?»

Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал папиросы.

Я спросил, указав глазами на него:

– Это – отец или брат?

– Муж! – убежденно ответил он.

– А что? – смеясь, спросила она.

Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной шапкой, осыпая локонами розовые уши и нежно-румяные девичьи щеки. Очень красивы руки ее, – когда она стояла в двери, держась за косяки, я видел их голыми до плеча.

Одета она как-то особенно просто – в белую кофточку с широкими рукавами в кружевах и в белую же ловко сшитую юбку. Но самое замечательное в ней – ее синеватые глаза: они лучатся так весело, ласково, с таким дружеским

любопытством. И – это несомненно! – она улыбается той самой улыбкой, которая совершенно необходима сердцу человека двадцати лет от роду, сердцу, обиженному грубостью жизни…

Я чувствовал себя в состоянии опрокинуть любую колокольню

города, и сообщил даме, что могу нести ее на руках до города – семь

верст. Она тихонько засмеялась, обласкала меня взглядом, весь день

передо мною сияли ее глаза, и, конечно, я убедился, что они сияют

только для меня.*

Вскоре Алексей узнал, что она, несмотря на свою юную внешность, старше его на десять лет, воспитывалась в институте благородных девиц и была когда-то невестой коменданта Зимнего дворца. Как и ее мать, она выучилась акушерству, затем жила в Париже, училась живописи. Оказалось, что именно ее мать помогла Алексею появиться на свет, и в этом он, обрадовавшись, усмотрел судьбоносное предопределение.

Знакомство с богемой и эмигрантами, полуголодная жизнь в подвалах и на чердаках Парижа, Петербурга, Вены, – все это делало Ольгу интересной. За границей она познакомилась с революционерами. В Нижнем стала заниматься подделкой паспортов, устанавливала связи. Отсидела месяц в Метехском замке, еще месяц – в тюрьме. После этого мать прокляла ее и не пустила на порог. Для Ольги любовью была сама жизнь, и не было ничего на свете важнее и выше, чем искусство любить. Она задорно распевала французские песенки, красиво курила, искусно рисовала, недурно играла на сцене, умела хорошо шить. Алексей чувствовал ее острый, цепкий ум, понимал, что она культурней его, видел ее доброе отношение к людям. Она была интереснее всех его прежних барышень.

Акушерством она не занималась, с утра крутилась на кухне, потом весь день перерисовывала с фотографий портреты заказчиков…

Работая, она пела, а утомясь сидеть – вальсировала со стулом или играла

с девочкой и, несмотря на обилие грязной работы, всегда была чистоплотна, точно кошка…

Маленькая девичья фигурка, тихонько напевая, скрипит карандашом или

пером, мне ласково улыбаются милые васильковые глаза. Я люблю эту женщину до бреда, до безумия и жалею ее до злобной тоски.

Я был зол на жизнь, – она уже внушила мне унизительную глупость попытки самоубийства. Я не понимал людей, их жизнь казалась мне неоправданной, глупой, грязной. Во мне бродило изощренное любопытство человека, которому зачем-то необходимо заглянуть во все темные уголки бытия, в глубину всех тайн жизни, и, порою, я чувствовал себя способным на преступление из любопытства, – готов был убить, только для того, чтобы знать: что же будет со мною потом?

Когда не знаешь – выдумываешь, и самое умное, чего достиг человек, это –

уменье любить женщину, поклоняться ее красоте, – от любви к женщине родилось все прекрасное на земле.*

Однажды, купаясь, Алексей прыгнул с баржи в воду, ударился грудью о наякорник и захлебнулся. Ломовой извозчик вытащил его. Парня откачали, пошла кровь, и он должен был лечь в постель. К нему пришла его дама. Алексей спросил, видит ли она, как он любит ее…

«Да, – сказала она, улыбаясь осторожно, – вижу и, это очень плохо, хотя я тоже полюбила вас… Прежде чем решить что-либо, нам нужно хорошо подумать, – слышал я тихий голос. –И, конечно, я должна поговорить… я не люблю драм»…

Конечно, так и случилось: ее супруг пролил широкий поток слез,

сентиментальных слюней, жалких слов, и она не решилась переплыть на мою сторону через этот липкий поток.

«Он такой беспомощный. А вы – сильный!» – со слезами на глазах сказала она.*

Вскоре в состоянии, близком к безумию, Алексей ушел из города и два года шатался по дорогам России, пережил много приключений, но все-таки сохранил в душе милый образ.

А когда ему сообщили о ее возвращении из Парижа и она, узнав, что он живет в одном городе с нею, обрадовалась, – двадцатитрехлетний юноша упал в обморок. Муж ее остался во Франции. Он не решился пойти к ней, но вскоре она сама, через знакомых, позвала его. Теперь она показалась Алексею еще красивее: все также молода, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз.

И вдруг она спросила:

–– Ну, что же? – вылечились вы от любви ко мне?

–– Нет.

Она видимо удивилась и все так же шопотом сказала:

«Боже мой! как изменились вы! Совершенно другой человек»…

Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный, – но

не помню, как она оценила его, – кажется, она удивилась:

– Вот как, вы начали писать прозу!

Мне до безумия хочется обнять ее, но у меня идиотски длинные нелепые

тяжелые руки, я не смею коснуться тела ее, боюсь сделать ей больно, стою перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу: «Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!»

Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний…*

Влюбленные сняли у попа комнату, служившую когда-то баней. Алексею было мучительно стыдно за эту баню, за невозможность купить мяса на обед, принести игрушку ее дочке, за всю эту проклятую бедность. Его смущало, что он содержит свою даму в нищете, что такая жизнь – унизительна. По ночам, сидя в своем углу, переписывая прошения и жалобы, сочиняя рассказы, Алексей скрипел зубами и проклинал себя, судьбу, любовь…

Но ни одной жалобы не сорвалось с ее губ.

Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две

копейки за строку. Вечерами, за чаем, – если у нас не было гостей, -

моя супруга интересно рассказывала мне о том, как царь посещал

институт, оделял благородных девиц конфектами, от них некоторые

девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная

красивая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем… а потом

выходила замуж в Петербурге.

Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже.

Эти рассказы возбуждали меня сильнее вина, и я сочинял

какие-то гимны женщине, чувствуя, что именно силою

любви к ней сотворена вся красота жизни.

Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах,

пережитых ей самой, – она говорила об этом удивительно интересно,