Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, а прожив его – долго рассказывали друг другу испытанных наслаждениях. В этих беседах цинично хвастались половой энергией, жестоко глумились над женщинами, говорили о них брезгливо отплевываясь.

Но – странно! – за всем этим я слышал – мне чудилось – печаль и стыд. Я видел, что в "домах утешения", где за рубль можно было купить женщину на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, – это казалось мне естественным. А некоторые из них держались слишком развязно, с удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко интересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с особенной остротою. Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в неприятную позицию.. злые жалобы девушек на студентов, чиновников, и вообще на "чистую публику",

вызывали в товарищах моих не только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами: «Значит, образованные-то хуже нас!»*

Алексей наблюдал, как скука забивает людей, как создаются трогательные песни о муках любви, видел, что «дома утешения» являются «университетами», откуда выносят уродливые знания.

Лавка почти не приносила дохода, и хозяин открыл булочную, в которой Алексей был подручным и обязан был следить, чтоб пекарь не воровал.

Он, конечно, воровал, – в первую же ночь работы он отложил в сторону

десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.

– Это – куда пойдет?

– А это пойдет одной девченочке, – дружески сказал он и, сморщив переносье,

добавил: – Ха-арошая девченка!

Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет:

«Ваня!»

Вытянув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами.

«Пешков, вынимай сдобное, пора!»

Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек,

слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит. Любуясь ею, пекарь говорит:

– Опусти подол, бесстыдница…

А когда она уходит, он хвастается предо мною:

«Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами не живу, только с девицами. Это у меня – тринадцатая»…

Слушая его восторги, я думаю: «И мне – так жить?»

Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени

на мешки муки, или – если было холодно – говорил мне, сморщив переносье:

«Выдь на полчасика».

Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах… В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее – неловко было мне с нею…

Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:

– Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а – гирями!

Вообще – я не нравился себе, как это часто бывает у подростков. Видел себя смешным, грубым. Лицо у меня – скуластое, калмыцкое, голос – не послушен мне.

А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и

мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее.

Иногда она спрашивала меня:

– Что вы читаете?

Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:

– А вам зачем знать это?

Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:

– Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь? Ведь

студенты…

Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени, на мешки. В щель неплотно прикрытой двери слышу голос:

«Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и – вроде сумасшедшего живет».

В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица…*

Алексей пытался представить сестру хозяина у себя на коленях, однако чувствовал, что такое – страшно. Пекарь же, выкидывая тесто из ларя, хвастал как утешительна и неутомима его возлюбленная…

Кончив разносить булки, Алексей ложился спать. Спал всего два-три часа, но и этот короткий сон зачастую бывал полон греховными мыслями, которые, сколько ни отмахивайся, сами лезли в голову: пекарь с его мычащей от страсти девкой, хозяйская сестра. Он вставал и снова шёл разносить товар. К полуночи выпускал сдобное, затем месил тесто для хлеба. Замесить руками около двадцати пудов – не каждому под силу! Так продолжалось изо дня в день.

Ему казалось, что он влюблен в сестру хозяина лавки. Он был без ума также от продавщицы – дородной, краснощёкой девки, с ласковой улыбкой. Он вообще был влюблен. Возраст, характер и запутанность жизни Алексея требовали общения с женщиной. Ему необходима была женская ласка. Нужно было откровенно поговорить, разобраться в хаосе мыслей и впечатлений…

В конце концов, Алексей решил убить себя. Купив на базаре револьвер, заряженный четырьмя патронами, оставив записку, выстрелил себе в грудь. Рассчитывал попасть в сердце, но пробил лёгкое, и через месяц, сконфуженный, снова работал в булочной. Однако, продолжалось это не долго: как-то, придя в магазин, он увидал человека, который сказал, что женится на сестре владельца лавки.

–– Она сказала мне, что вы были влюблены в неё?

–– Кажется, да, – отвечал Пешков.

–– А теперь прошло?

–– Думаю, да, – отозвался Алексей…

В 1888 году молодой человек отправился странствовать по России, с целью – лучше узнать ее. Он прошел через донские степи, по Украине, до Дуная, оттуда в Крым, потом отправился на Кавказ, где проработал год молотобойцем, затем в железнодорожных мастерских, во многих местах видя свинцовые мерзости российской жизни. В пекарне хвастливый мастер-булочник пробился наверх тем, что подговорил жену хозяина убить своего мужа. На товарной станции, где Алексей охранял мешки, дикость тамошних мещан не имела границ: кухарка исправника подмешивала в лепешки свою менструальную кровь, чтобы возбудить «нежное чувство» у своего любовника, который узнав об этом, повесился. С непониманием смотрел он, как ребята делают девушкам «тюльпаны»: задирают вверх юбки и завязывают над головой. В другом месте странствующий подмастерье стал свидетелем жуткой сцены: крестьянин вел нагую, уличенную в неверности жену через всю деревню и безжалостно стегал ее плеткой. Когда Алексей попытался заступиться, то был жестоко избит толпой.

На берегу Дуная Алексей услыхал легенду о смелом Данко, осветившем людям путь к спасению. В трудное время, когда люди стали роптать, не видя выхода из болотистых лесов, Данко повел их на простор, к свободе. Когда в непроходимой чаще стемнело, не стало видно пути из-за стены громадных деревьев, и людей обуял страх, – Данко вырвал из груди свое сердце и повел их за собой, освещая дорогу живым маяком. Вожак вселил в гибнущих дыхание надежды.

«Что я сделаю для людей?!» – сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он

разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его.*

Люди же, охваченные надеждой, пошли вперед, не заметив смерти предводителя, и не обратили внимания, что рядом с Данко еще пылает его жертвенное сердце.

Данко стал излюбленным героем юности восторженного скитальца. Для Алексея подвижник был подобен метеору, сжигающему себя, дабы осветить мир другим…

Первым учителем Алексея был повар, вторым – адвокат, третьим – политический ссыльный. Очарованный красочными рассказами самородка, каторжник настойчиво советовал ему записать их в простодушной манере…