175 Ты видел в ней Буозоде Дуэру 11, Который слезы горькие здесь льет На золото французское… А вот 178 (Тебе вопрос предложат, может статься, С кем ты еще в Аду мог повстречаться), Вот близ тебя Беккериа 12, аббат, 181 Изменник, обезглавленный когда-то; Потом немного дальше брось свой взгляд – В измене два достойные собрата – 184 Джианни Сольданьер 13 и Ганнелон 14, А вот и Трибальделло 15. Предал он Фаэнцу темной ночью». Отступали 187 Мы далее от грешника и вдруг В одной из ям со страхом увидали Двух призраков, обледеневших вкруг, 190 Сидевших так, что первый головою Для головы другого мог служить Подобьем шапки. Тот, что под собою  193 К земле успел собрата наклонить, В его затылок бешено вцепился Зубами, словно голод утолить 196 Мозгами неприятеля решился. Тидей 16 так Меналиппа не глодал, Как этот призрак грыз и пожирал 199 Ту голову и мозгом пресыщался. «О, ты, который зверством доказал Всю ненависть к тому, кого терзал, 202 И чьим страданьем гнусно упивался, Скажи, чем мог тебя он оскорбить, Чтоб мести я твоей не удивлялся, 205 И если точно мог он совершить Ужасное какое преступленье, Скажи – и в светлом мире, может быть, 208 Я сам ему придумаю отмщенье». Песня тридцать третья Рассказ графа Уголино1, вместе с детьми уморенного голодом в темнице. Речь Данте о Пизе и дальнейший путь. Предатель монах Альберик. 1 Тогда грызть мозг врага переставая, От страшной пищи грешник отнял рот; И, губы волосами утирая 4 Той головы, сказал мне в свой черед: «Ты хочешь, чтобы прежнего страданья Опять я пережил ужасный гнет? 7 Поверь, о нем одно воспоминанье Томит меня; но если мой рассказ Дать может стыд и новое терзанье 10 Преступнику, которого сейчас Я пожирал, то свой рассказ начну я, Хотя бы слезы вырвались из глаз, 13 И прошлое, тревожа и волнуя, Меня могло смутить и раздражить. Кто ты и как ты мог сюда вступить – 16 Не знаю я, но говорит мне что-то, Что флорентинцем должен сам ты быть, И если так, – то мне пришла охота 19 Тебе свое прошедшее раскрыть. Во мне ты видишь графа Уголино, А он, – скорбей земных моих причина, 22 Неумолимой стоящий вражды, А он – архиепископ Руджиери. Рассказывать теперь мне нет нужды 25 О бешенстве, живущем в этом звере, О том, как вкрался в душу мою он, И как потом я им был умерщвлен. 28 Но ты не знал, как умер Уголино И как была мучительно тяжка Моя, для всех безвестная, кончина. 31 Узнай о ней и помни, чья рука Меня так покарала беспощадно, И почему так злобна и дика 34 Моя вражда к проклятому. Я жадно Следил в тюрьме за скудным светом дня В пустынной башне. Нынче в честь меня 37 Тюрьма та Башней Голода зовется. Я не однажды видел из окна, Как вновь являлась на небе луна, 40 Но долго ль мне в тюрьме жить приведется, Не ведал я. Вдруг мне приснился сон, Мне разъяснил все будущее он. 43 Во сне мне Руджиери представлялся: Как будто на охоте он гонялся За волком и волчатами. Пред ним, 46 Спустив собак, при виде той приманки, Неслись с безумным гиканьем своим Сисмонди, Гуаланди и Ланфранки.  49 Не в состоянье бегство продолжать, Волк и волчата стали уставать, И страшные картины мне приснились, 52 Как зубы псов в усталых жертв вонзились И грызли их и рвали их бока. За тяжким сном глаза мои открылись. 55 Ночная тьма казалась глубока, Еще заря не золотила неба, Но сердце охватила мне тоска, 58 Когда, во сне заплакав, стали хлеба Со мною дети бывшие просить. Бесчувственным вполне ты должен быть, 61 Когда теперь вполне не сострадаешь Тем мукам, что почувствовал отец, И если ты теперь не зарыдаешь, 64 Когда же ты рыдаешь наконец? – Мы встали все; уж час тот приближался, Когда к нам сторож с пищею являлся, 67 Но я ужасный сон припоминал, Я верил в этот сон и – сомневался. Так время шло, и вдруг я услыхал, 70 Что вход в темницу нашу забивался. Я пристально взглянул в лицо детей, Но промолчал, не находя речей. |
