Над морем проступал рассвет.

Свет приходил будто из серой безжизненной воды, поднимался, всплывая на поверхность, и рассеивался в необозримом пространстве неба, легко скользил по недвижным дюнам, цепляясь за стебли сухих трав, грани песчинок, и приводил в трепет всю толщу утреннего воздуха. Свет шел по всем измерениям, проникая всюду и насыщая все.

В этот ранний утренний час со стороны моря возникла белая стрела.

Под ней синела вода. А дальше просматривались нити дорог, первородный берег моря, дюны, их гребни, острые, как стальные лезвия, и даль, смутная словно пепел.

Вот уже уплыли назад береговые скалы. Завершался и этот полет. Летчик оглядел небо впереди, край моря, наполняющийся синевой, ленивые гребни волн. Ничтожный миг внимания тому, что было вне самолета. Как всегда в испытательном полете, восприятие внешнего мира было отключено, вселенная ограничивалась колпаком кабины и давала о себе знать лишь циферблатами и стрелками.

Приближался аэродром. Самолет вышел на радиомаяки, нацелился на полосу… Неожиданность возникла, когда стрела уже проскочила дальний приводной маяк…

Сколько раз летчик опережал мгновение, сколько раз достигал земли на тысячной шанса! И только неровная его седина говорила о том, что случалось с ним в небе.

И пока оставалась эта тысячная шанса, он не мог покинуть кабину. Одна лишь мысль владела его сознанием: только бы посадить стрелу, посадить во что бы то ни стало.

Сонька снизу вверх смотрела на старого генерала. Он снял фуражку, и сухой ветер пустыни трепал редкие пряди его седых волос.

– Исаева отправили в госпиталь, – сказал он. – Теперь свое слово врачи скажут… Такая у нас работа…

Морщины на его лице были так глубоки, что, казалось, врезались в кости.

В небо одна за другой стремительно поднимались длинные, как иглы, машины, унося под короткими крыльями серебристо-серые сигары.

Другие стрелы возвращались домой, бежали празднично по бетонной полосе и становились в строй таких же белых машин.

Генерал шел по самому краю бетонного поля, а Сонька рядом по вязкому песку, скользя и оступаясь.

Она плохо понимала, что вокруг происходит. Ее окружили люди в высотных костюмах. Она знала, что они только что вернулись из полета. Она увидела их полные боли глаза и с криком бросилась к старому генералу, уткнулась лицом в его грудь и заплакала.

Она безутешно, не по-детски всхлипывала, а генерал не успокаивал ее, только вытирал сухой ладонью ее слезы, но скоро ладонь стала мокрой, и лишь тогда он вспомнил о платке, достал его и стал утирать ее лицо.

А люди в высотных костюмах стояли полукругом с непокрытыми головами, все совсем молодые – светлоглазые люди неба.

И снова, как и после первой встречи с Исаевым, уносил Соньку вертолет в сторону моря. И уже не Алексеев, а другой, незнакомый ей пилот вел машину.

На коленях у Соньки лежал плоский ящичек из светлого дерева. Она не открывала его, а лишь гладила и, не переставая, плакала. Слезы падали на полированную поверхность ящичка, она поспешно убирала их с дерева ладонью, но они снова появлялись на нем, и не было им конца.

Пилот видел ее в зеркало. Сидел, сжав губы, и не переставая хмурился. Навстречу вертолету текло небо – белое преддверие космоса. Но Сонька не глядела, как всегда, по сторонам. Она, казалось, была озабочена лишь одним – чтобы не осталось следов от ее слез на плоской поверхности ящичка.

Вертолет опустился возле интерната. И пилот за руку отвел Соньку к воротам. Они шли медленно – Сонька с этюдником на плече, совсем не такая, как всегда.

У ворот интерната пилот попрощался с Сонькой и торопливо пошел назад к вертолету.

От винта отвесно вниз хлынул ветер и завихрился песок. Тяжелая машина медленно поползла наверх и унеслась прочь за дюны, будто ее и не было.

Первым, кого она встретила в интернате, был директор. Он шел через двор от учебного корпуса к себе домой. Его комната была крайняя, с двумя выходами – один внутрь интерната и другой на улицу.

– Соня… – только и сказал он.

Она обхватила его руками и вся затряслась от плача.

Иван Антонович повел ее к себе в комнату, усадил за стол:

– Да ты замерзла! Какие холодные руки! – Он накинул на нее свой пиджак. – Я сейчас тебе налью чаю. Сейчас принесу. Я мигом.

Сонька улыбнулась. Улыбка перешла в гримасу. Она ссутулилась и снова заплакала.

Иван Антонович наклонился к ней, робко, нерешительно погладил ее волосы. Сонька уткнулась лицом в его грудь, а он дрожащими пальцами касался ее волос, перебирая их, словно это были золотые нити.

Он ничего не говорил об Исаеве. И это было хорошо, не то переполнилась бы чаша отчаяния.

Потом Иван Антонович сходил за чаем, поставил на стол чашки. Налил чай и подвинул ближе к Соньке вазу с печеньем и конфетами.

Сонька погрела ладони о чашку, взяла конфетку, машинально ее развернула.

– Ничего не поделаешь, Соня. Будем надеяться. Это жизнь. А в ней не все устраивается так, как ждешь. Да, Игорь Смородин вернулся в интернат. Мне еле удалось отстоять его, едва не отправили в колонию.

У Соньки на щеках блестели две застывшие слезинки.

– А ведь это благодаря тебе, Соня, удалось его вернуть. Мы постараемся, чтобы в интернате ему было хорошо. Правда?

Сонька кивнула.

– А закончит восемь классов, – продолжал директор, – может поступить в ГПТУ, если не передумает к тому времени. А может, и десятилетку закончит. Все ведь меняется – жизнь такая штука…

Она сидела на прибрежном песке и перебирала рисунки в этюднике, который отдал ей старый генерал.

Почти на всех рисунках была Сонька. Исаев рисовал ее по памяти. Он знал каждую черточку ее лица, каждый ее жест.

Сонька сидела на пустынном песчаном берегу. Вблизи нее, словно студень, двигалась в тусклом зеленом блеске дневная вода.

От ее руки, опершейся на белый песок, падала тонкая резкая тень. Тень ее волос и ее плеча достигала выброшенных на берег водорослей, и металлические крики чаек, носившихся над водой, казались стальными тросами, перепутанными на пути от неба к морю.

Халат был длинный и такой широкий, что Сонька долго путалась в нем, пока не разобралась, где верх, где низ. С трудом отыскала рукава. Затем комом собрала полы и заткнула их за пояс, чтобы не волочились по полу.

Руки не слушались, она делала все как-то несуразно.

Дежурная что-то сказала ей. Сонька ясно слышала слова, но не понимала их смысла.

– Да не так… Подтяни повыше и подпоясайся. Вот неумеха. Да и не торопись… Не убежит твой папка. Надолго теперь застрял. И куды летать? Вся голова седая. – Она поправила полы Сонькиного халата.

Просторный вестибюль был пуст. Сонька растерянно остановилась.

– По лестнице на третий этаж, – сказала дежурная.

Сонька побежала вверх по широкой лестнице. Не заметила, как проскочила третий этаж, и на четвертом помчалась вдоль длинного коридора.

Ее окликнули.

Она остановилась, глядя на пожилого врача в белой шапочке.

– Здесь не бегают, девочка… – сказал он и осекся, увидев Сонькины глаза. Потом тихо спросил: – Ты к кому?

– К Исаеву… Федору Степановичу.

– Это этажом ниже. Спустишься – и направо по коридору.

Пройдя длинный коридор, она осторожно потянула на себя дверь тридцать седьмой палаты и сразу увидела Исаева. Он лежал на какой-то неестественно большой белой постели и смотрел на входившую Соньку.

Она бросилась к нему, обняла и принялась целовать. Слезы хлынули из ее глаз, неудержимые и обильные.

И вдруг что-то заставило ее обернуться. Прислонившись спиной к противоположной стене палаты, стояла женщина. Высокая, красивая, она была точно такая, какой Сонька представляла себе Марину.

Сонька медленно встала, и они некоторое время молча смотрели друг на друга.