– В десять поздно, сынок.

Она никогда ни на чём не настаивала, но дьявольски сложно было отказать, проигнорировать, преломить ситуацию в свою пользу.

Договорились на восемь.

Восемь – чертовски рано, если на часах уже почти полночь, в бутылке пусто, а в глазах ни намёка на сон.

***

«Какая поганая весна», – начала новый день случайная мысль, едва Джейден выглянул на улицу, размашисто отодвинув давно нестираный тюль на середину окна. Жена бы уже ворчала: «Почему нельзя открыть нормально или поправить всё за собой?», но вот уже неделю он мог по праву считать себя холостяком. А значит – пусть остаётся так. И хоть рука, по привычке, навязанной нежеланием лишний раз выслушивать заунывный «голос совести», потянулась было к мятой бледно-серой ткани, в последний момент пальцы лишь скользнули вниз, зацепившись обломанным ногтем и оставив зацепку.

Пора выходить.

Светало в районе семи, но в такое пасмурное утро, как сегодня, глупо было рассчитывать, что природа соблаговолит поддержать отчаянную попытку стать хотя бы на одно воскресное утро примерным сыном. Возможно, виной тому было желание хоть в чём-то стать чуть лучше: раз роль «идеальный муж» с треском провалена, а роль «популярный писатель» только забрезжила на горизонте – неясно, удаляясь или приближаясь. Да и вряд ли хоть кто-то прочтёт тот бред, что он вымучивал из себя слово за словом целую неделю.

Внедорожник с заляпанными грязью боками блестел в ночной росе. Джейден застыл на секунду, пытаясь вспомнить, почему так и не отвёз его на мойку, но ничего приличного и хоть сколько-нибудь объясняющего в закромах памяти найти не удалось.

– Кто это у нас такой чушок? – пробубнил он, даже не пытаясь подражать голосу матери, которой жутко не нравилась грязь в любом проявлении. Но слово «чушок», вероятно вольное производное от «чушка», раньше чаще относилось к самому Джейдену, стоило только в детстве притащиться домой с грязными коленками или перепачкаться вареньем, которое словно нарочно вытекало из кое-как сооружённого бутерброда.

Пустые бутылки, пакеты, невесть откуда взявшиеся прошлогодние листья и молодая трава перекочевали в чёрный пакет, предусмотрительно оставленный за сеткой на спинке сиденья, и полетели в мусорку. Спидометр ожил, свет фар попытался пробиться сквозь слой грязи, но быстро сдался, и на испещрённый трещинами, заполненными бурой водой, асфальт легли неуверенные тусклые лучи. Джейден бросил захваченный с собой высокий термос с крепким кофе на переднее пассажирское сиденье, подумал, что неплохо было бы выпить баночку пива, хотя бы безалкогольного, но вовремя вспомнил, что раньше, когда он ещё доставлял матери удовольствие сопровождать её до могилы отца, она всегда разливала водку по трём стопкам: одну ставила рядом с памятником, две другие они выпивали вместе. Наверное, скучала по тем временам, когда кто-то воровал у неё двадцатки.

Он заметил её издалека, как только свернул на очередном повороте петляющей по пригороду улицы. Здесь стояли частные дома на один или два этажа, окружённые крохотными участками не больше четырёх соток, но, кажется, всем хватало.

Мать стояла у калитки, теребила в руках нелепую раздутую сумку с потрёпанными ручками на золотистой цепочке и смотрела себе под ноги, словно не решалась поднять глаза и убедиться, что сын не обманул. Приехал.

– Сынок, привет.

Ей было уже за семьдесят. Чуть расплывшаяся фигура, короткие волнистые, заляпанные сединой волосы, заправленные за уши, уставшие и почти прозрачные, но бесконечно добрые глаза. Глядя в них, Джейдену каждый раз хотелось удавиться от одной мысли о том, как такой мудак, как он, мог родиться у такой, как она. Невольная свидетельница его первых самых жестоких попоек. Немая участница жутчайшего похмелья. Она бесчисленное количество раз умоляла, заклинала, упрашивала, грозила, требовала…

– Привет, ма.

– Я взяла с собой бутерброды. С вареньем и арахисовым маслом… – «Как ты любишь», хотела добавить, но сдержалась. Откуда ей знать, что он любит, когда ему давно уже не пять и даже не пятнадцать.

Сдерживаться мать не умела, поэтому оставшуюся дорогу с лихвой компенсировала три проглоченных слова словесным поносом, изливающимся на приборную панель и лобовое стекло. Она болтала обо всём, словно только в этом находила спасение. Словно только это могло помочь справиться с безудержным желанием выплеснуть куда-то внутреннее напряжение.

Приходилось терпеть. Глотать пресную информацию о незнакомых или просто неинтересных людях, сдерживая рвотные позывы. И в который раз за это бесконечно длинное утро перед глазами замаячила баночка тёмного пива.

– Ма, а зачем ты к нему ездишь? – вклинился Джейден, неожиданно даже для себя самого.

– Что? – большие, чуть прикрытые нависшими от времени веками круглые глаза уставились на него.

– Зачем ты ездишь к отцу? Вы, вроде, не слишком-то ладили.

Она часто-часто заморгала, как будто пытаясь сбить с ресниц налипшие капельки воды. Отвернулась, посмотрела на улицу, проводила взглядом раннего пешехода, переходившего дорогу прямо перед их капотом, перевела взгляд на раздувшуюся от бутербродов – и, хотелось верить, бутылки водки – сумку. Пигментные пальцы поправили края вязаной кофты, ровняя их в одну линию.

– Прости, – поспешил вклиниться в немое представление то ли грусти, то ли обиды, то ли скорби Джейден.

– Ничего, – мать улыбнулась, отвернулась и притихла.

Остаток пути проделали молча.

Бросив машину на парковке, Джейден подхватил мать под руку, нащупывая исхудавший локоть, и повёл через высокие резные ворота по вымощенной камнями дорожке, петляющей среди могил. Начал накрапывать хлипкий дождик, серебря давно остывшие каменные плиты и памятники, создавая совершенно необыкновенную атмосферу. Именно такую и хочется видеть на кладбище, чтобы не замешать солнечные дни с горем утраты и мыслями о собственной скорой кончине.

Он не знал, куда идти. Смотрел по сторонам, повинуясь движению матери, направлявшей его по заученному маршруту. Пытался читать надгробные надписи, невольно задумывался о том, что напишут на его собственной могиле – если он её удостоится. Он старался не смотреть на даты – страшно было в уме отнять одну от другой и получить какие-нибудь жалкие семнадцать, десять лет или три года.

И хоть Джейден не слишком боялся смерти – иначе давно бы перестал играть с ней в догонялки, – а иногда и вовсе не считал этот древний как мир переход из одного состояния в другое чем-то особенным, после недельного запоя и жутко короткого рассказа, в муках родившегося из-под его руки, почему-то не хотелось думать о том, что могло бы всколыхнуть его внутреннюю стабильность, законсервированную алкоголем.

– Пришли, – прошелестела мать, выскользнула из его руки, бросила сумку на низкую лавочку, примостившуюся у оградки, и подошла ближе к памятнику, стирая одной ей видимые частички неприемлемой грязи.

«Чушок», – наверное, думала она про себя, расплываясь в нежной улыбке и едва сдерживая слёзы.

Джейден присел на лавочку, вытянул ноги. Взгляд метнулся от матери к её раздутой сумке. Он ни за что в жизни не унизит её, попросив налить стопку водки, но сейчас ни о чём другом думать не мог.

Хотя, признаться честно, думал об этом скорее по привычке, совсем не испытывая ни малейшего желания выпить. Такое с ним случалось нечасто.

Он знал, что значит сдерживаться. Он знал, что значит отпустить поводья. Но не помнил уже, когда совершенно искренне мог бы отказаться от предложения выпить.

– Будешь бутерброд? Я захватила твой термос.

– Буду, – кивнул Джейден, вытягивая шею и заглядывая в приоткрытую сумку, надеясь услышать знакомый дзынь.

Зашуршали пакеты, скрипнула крышка термоса. Только сейчас он заметил, что стопка, всегда стоявшая на самом краю памятника, пропала. Он пошарил взглядом в пределах оградки – ничего. Надо бы спросить, но язык не поворачивался.