Оказалось всё не так уж страшно, скорее даже смешно. Самым смешным же было то, что сестра Евгения приняла меня за священника. Разговоров наших она почти не слышала, а что слышала, так того не поняла, но лекцию о вреде курения после отбоя всё же прочла и настойчиво попросила расходиться по палатам. Вот разойтись мы сразу согласились, но только после перекура. Недовольная Евгения дала нам пятнадцать минут, за которые она собиралась разогнать всех остальных нарушителей режима. Когда она отошла на почтительное расстояние, я скромно предположил, что по её доносу Батюшку могут лишить сана, а меня ещё и предать Анафеме. Батюшка долго смеялся, а потом как-то очень тихо сказал: «Может быть так, что у меня такие комплексы и предрассудки, но от имени Евгения меня мутит и в дрожь бросает. Как можно женщину мужским именем называть? Валентины мне тоже неприятны, как женщины, так и мужчины. Но самый пик кретинизма это – назвать девочку Александрой. Ну, да ладно. Завтра меня с утра выпишут. Не скучай. Пойдём уже спать». Я пожелал Батюшке спокойной ночи и ушёл в свою палату. Меня от имени Евгения совсем не тошнило, несмотря на то, что одна особа с таким именем попортила мне много крови. Отношение же к Валентинам в моём сознании разделялось по половому признаку. К дамам я был лоялен, зато ко всем остальным испытывал чувство глубокого омерзения, всего-то только из-за одного мужчинки. Если быть до конца честным, то за всю свою жизни я видел всего лишь одного Валентина, и именно он привил мне нелюбовь к своему имени. О девочках Александрах я вообще никогда не думал, ибо ни одной живой Александры в своей жизни я не видел. Также я ни разу не видел ни одной живой Даши или же Насти, но это уже совсем из другой оперы.

Спалось мне не очень, если не сказать это на великом и могучем. Можно, конечно считать слонов или баранов, но я решил посчитать имена, от которых мне становится некомфортно. Оказалось, что проще посчитать те, которые позитивно отражаются на моих нервах. С этой категорией имён всё было ясно. Есть в каждой семье набор имён, которые повторяются из поколения в поколение. Вот они-то и радуют душу и уши. В моём роду были Елены, Ирины, Татьяны. К примеру, сестру моей бабки звали Татьяной, Татьяной звали мою самую любимую тётку, Татьяной зовут и мою двоюродную сестру, и мою родную сестру. Нетрудно догадаться, что и жену мою зовут Татьяной. С этим я легко разобрался, зато попытки разобраться в том, почему те или иные имена меня не приводят в восторг, было не так-то просто, ну я и заснул. Утро наступило в строгом соответствии с Законами Мироздания, а после завтрака Батюшка покинул больницу. На прощание он сообщил мне, что все люди суть сосредоточение мерзости и пороков, и мы с ним в том числе, а также то, что каждый человек обязательно обосрётся, ну а ежели он этого ещё не сделал, так только лишь потому, что просто пока ещё не успел. Когда я смотрел, как Мерседес Батюшки выезжает за ворота больницы, мне сразу всё стало понятно. Нет, отнюдь не с неприятными именами, а с образом мыслей Святого Отца. Конечно, ну кто же ещё может до сих пор ездить на старом и ржавом Мерине чёрного цвета, название которому Привет из Девяностых? Только лишь тот, кто сам родом из той же эпохи. Всех тех, кто там побывал, научили мыслить парадоксально. Как это ни печально, но чтобы человек начал думать, ему надо настучать по башке, и не раз.

Я как-то довольно быстро позабыл о религиозном диспуте, точнее сказать, вспоминал о нём изредка. Образ Батюшки покрылся пылью и паутиной так, что вспомнить черты его лица я не в состоянии, но именно этот диспут я вспомнил по дороге в Москву. От нечего делать, я размышлял о взаимосвязи имени человека с его сущностью, а из-за этого мне пришлось вспомнить массу дурацких эпизодов из моей жизни. Искомая взаимосвязь так и не нашлась, зато воспоминания остались, а что теперь с ними делать непонятно, разве что написать автобиографию, а потом обосраться и не жить. Меня долго терзали сомнения, стоит ли это делать, или так рассосётся. Пока пограничники проверяли документы, дурная мысль рассосалась, но неокончательно. Возник некоторый соблазн просто написать некое подобие Апрельских Тезисов о своей жизни, по большей части о жизни половой, ибо всё остальное читателям неинтересно. На этой мажорной ноте я и завершил полёт своих Валькирий.

Поезд подходил к Адлеру. Очень хотелось курить, и не только мне. Толпа из страждущих скопилась в тамбуре вагона для некурящих, ибо других теперь уж нет. Злобная проводница изрыгала проклятия в адрес курильщиков, и если верить её бейджику, звалась она Евгенией. Именно из-за этой омерзительной бабы, которая была раз в сто мерзостнее сестры Евгении, я и вспомнил Батюшку из девяностых в очередной раз и решился окончательно написать нечто непотребное от первого лица. Дорога была длинная, а ночь, наверное, лунная, и я вспомнил всех и даже несколько лишних. Лишних не в смысле, что их не было, а совсем наоборот. Вроде бы, их не должно было быть, а вот были ведь, а зачем непонятно. Однако во всём есть свой смысл, даже если он нам неочевиден.

В среду первого сентября одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года от Рождества Христова я с радостью пошёл в школу. В тот же день я вернулся из той же школы, но радости уже не было и в помине. Как-то совсем меня не порадовала моя первая учительница, Зинаида Васильевна. Сколько ей было лет, сказать могу лишь приблизительно. Она была явно моложе моей бабки, но точно старше моей матери. Если взять среднее арифметическое, то получится сорок два, однако, мне так думается, что было ей лет тридцать пять. Всем своим обликом она напоминала гренадёра, а шерстяной покров головы был мерзейшего рыжего окраса, типа как у ржавчины на трубах общественного сортира. Голосок у Зинаиды Васильевны был настолько гадкий, что описать его без мата практически невозможно. Он был не низок, не высок, зато очень громок. При её явлении перед классом, большая часть девочек обоссалась, а остальные просто заплакали, а у одного мальчика случился эпилептический припадок. Больше этого мальчика в школу не приводили. Совсем не так представлял я себе школу, вот и разочаровался.

Зинаида Васильевна неизбежно начала сеять в наши неокрепшие детские души разумное, доброе, вечное при помощи подзатыльников, оскорблений и всех иных садистских ухищрений. Она ненавидела не только одного меня, а всех вместе и каждого отдельно взятого ученика. Следует заметить, что ко мне репрессий она почти не применяла. Слово Бестолочь в её устах звучало как похвала, как высшая оценка умственных способностей. В качестве низкой оценки ученика применялось не слово, а действие. Зинаида Васильевна не выпускала детей из класса во время уроков, как бы они не умоляли. Дети ссались, а она их ещё и стыдила. Все четыре угла класса были всегда заняты поставленными туда нерадивыми детьми. Самым любимым развлечением Зинаиды Васильевны было лупить со всей дури указкой по парте перед носом ученика. Иногда она попадала по рукам, а один раз попала и по голове, может быть и нечаянно. Ученик упал в проход между партами, и вот тут уже обоссалась Зинаида Васильевна. Обошлось, а жаль. После этого случая рыжий гренадёр слегка умерил свой пыл, и воспитание подрастающего поколения слегка застопорилось, жаль ненадолго. Зинаида Васильевна изобрела более изощрённые педагогические приёмы для издевательства над детьми. Скорее всего, из-за неё у меня и сложилось стойкое убеждение, что у учителей детей нет, и быть не может по определению.

В углу мне пришлось постоять всего раз за первый класс, и я всегда успевал донести мочу до унитаза, всего лишь раз я получил костяшкой среднего пальца по лбу и пару раз указкой по спине, мне и этого хватило, чтоб возненавидеть Зинаиду Васильевну от чистого сердца. Своим детским умом я никак не мог понять, почему из всех учителей начальных классов нам досталось такое говно. Изредка в жизни всё-таки бывают праздники. Иногда Зинаида болела, и тогда её подменяли другие учительницы. Весь класс с замиранием сердца ждал, что может быть, она сдохнет или хотя бы проболеет лет пять, но больше трёх дней у неё как-то не получалось. В эти счастливые дни Зинаиду подменяли две весьма приятные дамы средних лет, а иногда и юная девушка. Дам звали Надежда Ильинична и Ольга Леонтьевна, ну а меня постоянно мучил вопрос, почему Зинку-корзинку нельзя заменить навсегда. Юную девушку звали Ариной, а отчество её я не знал, да ещё и позабыл. Девушка эта мне очень нравилась, и не только мне, но ещё и моему отцу. Подробностей я не знаю, но точно знаю, что мой отец ей тоже нравился, однако же, о результатах их взаимной симпатии он мне не сообщал. Могу точно сказать только то, что Арина мне ставила исключительно пятёрки, а Зинка-резинка впадала в ярость из-за этих самых пятёрок.