После того, как я срочно бросил пить, мне пришлось искать для себя новую школу, и мне это удалось с четвёртой попытки. Школа была далековато от дома, и до неё уже надо было ехать на троллейбусе минут эдак двадцать, но ближе как-то не получилось. Может, оно и к лучшему. После всех моих мытарств я надеялся на отдых в Крыму или в Закарпатье, однако меня наградили поездкой в Пионерский Лагерь. Нельзя сказать, что я сильно обрадовался, но и горевать тоже не стал, ибо там у меня все мои начинания удавались гораздо лучше, нежели на воле. Вот так я и стал пионером снова, как мне казалось, но не тут-то было. Пословица гласит, что в одну воду нельзя войти дважды, зато в одно говно можно вляпаться бесконечное число раз. По приезде на место я обнаружил некоторые перемены, но основа была незыблема. Двух моих прошлогодних дружков также сослали пионерить за плохое поведение, а кроме них была ещё и вечная Света. Из перемен сразу же бросались в глаза новый Начальник Лагеря и Старшая Пионервожатая.
Старшую Пионервожатую звали Люба. Такая Люба, что всем люба. Все от половозрелых пионеров до вожатых хотели ей вдуть, но, как заверила Света, ебёт её исключительно Махно. Остальным хуй по всей морде. Люба была рослая и не слишком стройная хохлушка. Она говорила с жутким хохлацким акцентом, зато постоянно пребывала в прекрасном расположении духа. Назвать её красавицей язык не поворачивался, однако сексапил, о котором в те годы ещё не знали, пёр у неё из всех щелей. Была она почти брюнетка с карими глазами, а юбки у Любки были одна короче другой, а ещё и пионерский галстук, короче, полный аут. Кто такой Махно, я понял не сразу, ибо начал мотать свой срок со второй смены. Так прозвали нового начальника Лагеря. Почему так, Света не знала, ибо не был он ни Нестором Ивановичем, ни Нестеровым, ни кем либо, с кем можно было бы вполне адекватно ассоциировать его персону. Вот просто так обозвали, и всё тут. Как его звали на самом деле, я не помню, да и нет в этом никакой надобности. Было ему около сорока, а Любе двадцать семь лет, как и Свете, хотя мне казалось, что Свете уже за тридцать. Как-то она выглядела постарше, но в плане красоты Любе до неё было как до Луны, несмотря на то, что Света была блондинка, такая утончённая и с умными карими глазами натуральная пшеничная блондинка.
Света сообщила нам, что взяли нас в Лагерь не совсем пионерами, а более подробную информацию о нашем социальном статусе, нам сообщит лично Махно. Предыдущего Начальника Лагеря я вообще не помнил, и по этой причине не могу сказать, был ли Махно лучше него или хуже, но новый Начальник оказался вроде как вменяемым. Он пояснил нашей кампании, что мы все выросли из пионеров, и по этой причине жить мы будем своей жизнью, отличной от пионерской. Типа как если наш Лагерь – Зона для пионеров, то нас пошлют на Химию. Жить мы будем в палатке, жрать на кухне, а не в столовой, зато в любое время, а не по расписанию. Заборов для нас не существует, то есть у нас будут запасные ключи от всех калиток и ворот, и шляться мы можем куда угодно. Никакого режима и никаких дурацких мероприятий. Можно всё в рамках приличий, но нельзя растлевать пионеров. То есть курить так, чтобы пионеры не видели. Пионерок трахать нельзя, но в Лагере есть три комсомолки, вот их можно. Короче Анархия – Мать Порядка. Вот Вам и Махно. Кроме свобод были некоторые обязанности, а именно, мы были обязаны слушать самого Махно, Любу и Свету, а все остальные были нам не указ.
Наша палатка располагалась вдалеке от всех остальных строений Лагеря, что было весьма полезно, чтобы не особо задумываться о растлении пионеров. Кроме того, для нашего блага палатку установили не непосредственно на сырую землю, а на дощатый поддон, а ещё стены палатки были внутри из фанеры. На фанере типа удобнее писать всякую гадость, нежели на брезенте. В этом уже убедились те, кто жил в этой палатке в первую смену, и они изрисовали абсолютно все стены. Кроме полной херни там была и полезная информация типа «Люба – Блядь». Была ещё и картинка над этой надписью, на которой эту самую Любу, стоящую раком, кто-то драл сзади, а второй кто-то пихал свой хуй Любе в рот. Про Свету было написано, что она сосёт, но плохо. По поводу этих информационных баннеров Света ничего не сказала, но попросила нас не обращать на них внимания, типа не все пионеры такие хорошие как мы, и она типа надеется, что мы подобных глупостей писать не станем. Правильно надеялась, ибо написать новое было уже негде, разве что для начала стереть всё старое. Не знаю уж почему, но как-то так получилось, что Света признала лидером стаи меня и все свои нравоучения транслировала через меня на всю нашу троицу. Меня это не смущало, но было немного странно, почему именно через меня, а не всем сразу. Махно поучал всех сразу, ну на то он и Махно.
Разобравшись с местом временного проживания, Света плавно перешла на тему сублимации либидо и рассказала, что теперь нам возможно разрешат играть на публике, если мы будем себя хорошо вести, то есть не будем курить на сцене, бухать и материться, и, самое главное, будем следить за порядком в зале. Однако было и одно Но. Играть можно от обеда до ужина, а вот после ужина нет. Ну, хоть так, и то довольно хорошо. Оно и понятно, что на ночь глядя играть небезопасно, в том смысле, что пионерки могут сомлеть, и тогда будет разврат, а его начальству не надобно. Третья серия инструкций автоматически вытекала из второй, а тема инструкции касалась комсомолок. Комсомолкам палатка не полагалась, ибо две из них были типа помощницами вожатых в шестом отряде, а третья была медсестрой в Лагерном Лазарете. Обе помощницы окончили девятый класс, и им уже было по шестнадцать, а третья проучилась целых два года в медучилище, и ей было почти семнадцать. Как-то маловаты мы были для комсомолок, но Света меня успокоила, объяснив, что вожатым строго настрого запрещено трахать комсомолок, и поэтому наши шансы не равны нулю.
Комсомолки сами пришли к нам знакомиться сразу после обеда, что давало повод надеяться на правоту Светы. Правду сказать, пришли только те две, что не были медсестрами, а к медсестре мы пошли уже впятером. Обе комсомолки были ничем не примечательными девахами средней паршивости, однако, за неимением лучшего были признаны годными к употреблению. Третья комсомолка была, как бы так помягче выразится, особенная. Нет, не в том смысле, который вкладывают в это слово нынешние либерасты. Отнюдь нет. Она была высокая и стройная, как кипарис, у неё были очень длинные ноги и очень длинные волосы, на которые она не пожалела перекиси водорода, но был один маленький недостаток. Глаза. Такие вот раскосые и фиолетового цвета. Разрез глаз наводил на мысли о Чингиз Хане, а черты лица совсем не гармонировали с формой глаз. Лицо было вовсе не плоским, и нос был достаточно узким и прямым. Такую внешность трудно передать словами или цифрами, такое надо видеть. Такая русская красавица только с монгольскими глазами. Как того и требовали обстоятельства, знакомство состоялось.
Между обедом и ужином мы делили девок. Несмотря на мои возражения и аргументы, мне досталась медсестра. Аргумент, что я расист, был отклонён, и мне пришлось довольствоваться тем, что дали. Как ни странно, медсестра откликалась на имя Оля, а фамилия у неё была Назарова. На всякий случай я решил прояснить картину и спросил у Светы, и она разрушила мои иллюзии. Я-то думал, что отец у Оли был русский, а мать казашка, но вышло всё наоборот. Со слов Светы, отец был узбек, и, как уверяла Света, и в чём я впоследствии самолично убедился, Назаров это – самая, что ни на есть, узбекская фамилия. Опять же, со слов Светы, мать Оли была блядью, причём не русской, а татарской, а Оля была не Ольга, зато Алия. Вот так и рушатся наивные мечты. Думал я, то там хоть капля русской крови, так ведь нет, совсем нет, хоть обосрись. Пришлось мне отказаться от идеалов расизма, ибо ночь обещала быть томной, так как после отбоя девушки обещали заглянуть к нам на огонёк с целью покурить, а там уж как пойдёт. На многое я не рассчитывал, но на кое-что всё же надеялся.
