– Но это бросит тень на овеянный славой род Брошель-Вышеславцевых, – криво улыбается София Павловна.

Сестра глядит на нее, недобро прищурив глаза.

– Наверное, я все же тебя избаловала. Если мне не изменяет память, я ни разу не наказывала тебя с тех самых пор, как ты побывала в Заведении. Я полагала, что ты уже взрослая и в битье нет необходимости. Выходит, я ошибалась, – вздыхает Евдокия Павловна. – Я хочу, чтобы ты помнила, Софи, я тебя люблю и поступаю так для твоего блага.

– Ах, Дося, поступай, как тебе угодно.

– Да, именно так, – широко улыбается Евдокия Павловна и показывает сестре свои ровные крупные зубы.

София Павловна подходит к диванчику, стоящему в углу гостиной, развязывает пояс и сбрасывает на пол ситцевый халатик. Она прикрывает руками пах, зябко поводит плечами и, взглянув исподлобья на сестру, ложится животом на диванный валик. София Павловна вытягивает ноги, и упирается пальцами в нагретый солнцем пол. Она прижимается щекой к выгоревшему зеленому велюру и закрывает глаза. Прежде Софию Павловну частенько наказывали в гостиной на этом самом диване. Стоит сказать, Евдокия сама никогда сестру не порола, а поручала это экономки. Если наказания было суровым, Евдокия Павловна садилась на диван и крепко держала Софию за запястья.

София Павловна поводит рукой по выцветшему велюру и с удивлением понимает, что все эти годы свершений и важных открытий куда-то подевались, и из молодой женщины она превратилась обратно в озлобленного на весь мир ребенка с несносным характером. Евдокия Павловна была права, Софи не наказывали ни разу, с тех самых пор, как она вернулась домой из исправительного Заведения. И сейчас, лежа бедрами на диванном валике, Софи Павловна отчетливо вспоминает, какая тяжелая у экономки рука и как нестерпимо жжется гибкая трость из ротанга.

Как в старые времена Евдокия Павловна садится на диван рядом с сестрой и берет ее за запястья. А Татьяна Измаиловна достает с полочки ротанговую трость с загнутой крючком ручкой. Трость давно лежит на полке без дела, и экономка, взяв из ящика ветошь, стирает с ротанга пыль. Татьяне Измаиловне еще нет сорока. Это моложавая, невысокого роста, крепко сбитая женщина с пышной грудью и широкими бедрами. У Татьяны Измаиловны смуглая кожа, округлое лицо, густые черные брови и черные, как смоль волосы, собранные в пучок на затылке.

С тростью в руках экономка встает сбоку от диванчика. Взглянув на маленькие крепкие ягодицы Софи, Татьяна Измаиловна несколько раз хлещет ротангом по воздуху, чтобы почувствоваться вес трости, а потом отводит руку назад.

– Надеюсь, ты образумишься, – говорит сестре Евдокия Павловна.

Ротанговый прут рассекает воздух и звонко хлещет Софи по бледным ягодицам. Трость впиваются в кожу и жжется, словно кипяток.

София Павловна мужественно переносит порку. Она не кричит и не стонет, не просит у сестры, чтобы ты остановила наказание. София Павловна слишком горда для этого. Она пробует считать удары, но сбивается на втором десятке. От порки Софии Павловне становится жарко. Её бледное с россыпью веснушек лицо блестит от пота. Пот течет ручейками по ее узкой голой спине.

Раз за разом гибкая трость с треском впивается в кожу. София Павловна ерзает бедрами по диванному валику, стучит по полу ногами, но не произносит, ни звука. В эти минуты страдания и стыда София вспоминает Заведение, где провела пару незабываемых месяцев.

Это Заведение было непросто найти, оно как будто стыдливо пряталось за старым кладбищем на городской окраине. София Павловне стоило только закрыть глаза, как она видела увитую плющом проржавелую кованую ограду и гравиевую дорожку, петлявшую меж стволов в зеленых древесных сумерках. Она помнит это унылое одноэтажное здание с потрескавшимися стенами, выкрашенными желтой краской, гулкую тишину коридора, тазы и ведра, куда капала вода сквозь прохудившуюся крышу, когда случался дождь. Помнит общую спальню с облупившейся краской на стенах, дюжину кроватей, серое постельное белье, верблюжьи одеяла и вечный зеленоватый сумрак, потому что по ту сторону, забранного решеткой окна плотно стояли кусты, а из четырех матовых шаров под потолком светился лишь один. Тамошние наставницы практиковали бесхитростную, как мычание и чрезвычайно успешную методу. Девиц, которые изо дня в день теряли остатки разума, принуждали поверить в реальность окружающего мира. Для этой благой цели в Заведении использовали изнуряющий физический труд на свежем воздухе и весьма болезненные телесные наказания. Мир только что казавшийся иллюзией, становится очень даже реальным, когда тебя стегают прутом, а ты вертишься на козлах, рыдая от унижения и боли. Покуда Софию Павловну секли, распавшийся на куски мир отстраивался заново, и когда наставницы, отвязывали барышню от козел, действительность, как ни в чем не бывало, обступала её со всех сторон, склеенная из кусочков и покрытая свежей штукатуркой.

Стоит сказать, что от регулярного битья розгами была несомненная польза. И месяца не прошло, как София Павловна заметно поумнела. Она стала острожной и хитрой, и, в конце концов, убедила наставниц, что выбросила всю блажь из головы. А еще София Павловна узнала, что она ни одна такая на белом свете. Эти рехнувшиеся девицы, угодившие в Заведение тем далеким летом, стали её лучшими подругами. Каждая пережила приступ мерцающей эпилепсии, и теперь никто из них ни желал примириться с жизнью в этом смехотворном и нелепом мире.

– Пожалуй, довольно, – говорит не очень уверенно Евдокия Павловна.

– Как вам угодно, – кивает экономка и утирает платочком испарину со лба.

Госпожа Брошель-Вышеславцева отпускает запястья младшей сестры и поднимается с дивана. София Павловна вытирает рукой выступившие на глазах слезы. Оглянувшись, она видит, что Евдокия Павловна и экономка стоят возле дивана и разглядывают её исполосованную тростью задницу.

– Мне на службу к десяти, а я страсть как не люблю опаздывать, – замечает, наконец, Евдокия Павловна. – Не держи на меня зла, Софи. Это для твоего же блага…

В эту минуту по стеклянной трубе, проходящей под потолком гостиной, пролетает почтовая капсула. С хлопком открывается клапан, звякает колокольчик, и капсула по наклонному желобу съезжает в корзину для входящей корреспонденции.

Экономка кладет трость на полочку, подходит к столику и, взяв из корзины капсулу, сворачивает крышку.

– Здесь штемпель судебной палаты, – говорит экономка, передавая Евдокии Павловне плотный серый конверт.

Госпожа Брошель-Вышеславцева рвет по краю конверт и вытряхивает сложенный несколько раз лист писчей бумаги. Развернув письмо, она торопливо читает. Тонкие брови Евдокии Павловны удивленно поднимаются вверх. Она читает письмо еще раз, а потом бросает на столешницу.

– Ну, Татьяна Измаиловна, твои молитвы услышали, – смеется госпожа Брошель-Вышеславцева. – Это извещение. Оказывается, мы давеча выиграли в лотерею муниципального раба.

Впервые увидев Софию Павловну, Гелий испытал странное чувство – ни смятение, ни страх, а что-то схожее, но совсем другое. Его сердце пропускает удар, а потом принимается биться часто-часто. У стоявшей подле окна барышни, странно блестят глаза, и Гелию подумалось, что она давеча плакала. Губы Софии Павловны плотно сжаты, словно она злиться или обиделась на что-то. Гелию кажется, что он прежде был знаком с младшей из сестер Брошель-Вышеславцевой и вот-вот её вспомнит. Внезапно ему становится дурно. У Гелия кружится голова, будто он заглянул в бездонный колодец…

– Не дури, – говорит Татьяна Измаиловна и дергает за поводок, и Гелию приходится сделать пару торопливых шажков, чтобы не повалиться на пол.

София Павловна задумчиво разглядывает самца. Тот одет

в порванный и грязный фабричный комбинезон. На его запястьях и щиколотках – кандальные браслеты. На шее затянут кожаный поводок. Самец молоденький, еще совсем мальчишка. Он среднего роста, худощав и неплохо сложен. У него большие испуганные глаза и русые волосы, которые не мешало бы подстричь.