– Раньше этот переулок назывался Аптекарским, – замечает художница, прочитав вывеску на одном из домов.

– Нет, я не верю, – качает головой София Павловна. – Ничего мы там не найдем.

– Знаешь, я всегда представляла, что это будет самая обычная с виду дверь. Но ведь такого не может быть?

– Откуда мне знать, – София Павловна ежится и обнимает себя рукам за плечи. – Когда я об этом думаю, мне становится не по себе, все внутри сжимается.

Барышни идут рядышком по темному безлюдному переулку, спрятанному в самой сердце столицы.

– Я тебе говорила, что у меня две сестры? – спрашивает София Павловна.

– Нет, ты рассказывала только про Евдокию. Я помню, она дознаватель в жандармерии. И это она упекла тебя в Заведение.

– Я самая младшая. Евдокия – это средняя сестра, а старшая у нас – Ида, – рассказывает София Павловна. – Ида Павловна Брошель-Вышеславцева, член географического общества. Ты не могла про неё не слышать. Это она ходила в Индию и поднималась в стратосферу на вимане.

– Ты же знаешь, сестренка, я существо асоциальное. Газет не читаю, новостями не интересуюсь. А почему ты про это заговорила?

– Ида одна из нас, – говорит София Павловна. – Она сама мне об этом сказала, прежде чем уйти в экспедицию. Ну, не то, чтобы сказала, намекнула.

– Однако, семейка у тебя, – усмехается Варвара. – Нет, по мне лучше быть сиротой.

– Вот то самое здание, – замечает София Павловна, останавливаясь посреди переулка. – Или нет?

Варвара останавливается рядом и сверяется с картой.

– Ну, да. Кажется, здесь.

София Павловна недоверчиво разглядывает сложенное из белого камня двухэтажное здание. Все окна закрыты ставнями. Козырек парадного подъезда поддерживают сдвоенные колонны. Промеж колонн видны высокие массивные двери, обитыми листами меди. Из-за облаков выглядывает луна, и её призрачный свет ложится на бурую от ржавчины кованую вывеску, установленную на крыше подъезда.

– ТЕАТР КУКОЛ, – с удивлением читает вывеску София Павловна.

– А я и не знала, что в Тоболе был кукольный театр, – замечает художница.

Она оглядывается по сторонам, еще раз сморит на карту, потом складывает лист вощеной бумаги и протягивает Софии Павловне.

– Возьми, пускай будет у тебя.

Варвара быстро поднимается по ступеням и берется за дверную ручку. В переулке стоит такая вязкая и густая тишина, что на Софию Павловну наваливается беспричинный страх. В этой тишине она слышит, как часто колотится ее сердце. Все вокруг кажется ей жутким, полным зловещего смыла – плывущая в облачной пелене луна, запертые ставни на окнах и даже истлевшая ветошь, лежащая на ступенях подъезда…

Взявшись за ручку обеими руками, Варвара Альбрехт то толкает, то тянет дверь на себя. Потом наваливается на неё плечом.

– Заперто, – говорит художница, – Вот же ёшкин кот!

Но тут дверь неожиданно подается и медленно распахивается вовнутрь. Проржавевшие петли истошно и жутко скрипят.

Барышни заходят в темный холл и останавливаются, не зная, куда идти дальше.

– Кажется, там горит свет, – говорит София Павловна шепотом.

– Сама вижу, – отвечает Варвара.

Вытянув руки, она осторожно идет вперед.

– Здесь какая-то чертова колонна, – предупреждает она подругу.

София Павловна, нащупав колонну, обходит ее стороной. Теперь она видит, что свет льется в холл из приоткрытых дверей в зрительный зал. Подруги молча переглядываются. Варвара Альбрехт решительно распахивает обе створки и останавливается на пороге. София Павловна выглядывает из-за ее плеча.

– Ну что еще за напасть… – шепчет Варвара.

– А зачем все эти звезды и кометы из фольги? – спрашивает София Павловна. – Это уж как-то слишком… Может, это чей-то розыгрыш?

– Мне не смешно.

Варвара Альбрехт достает из холщевой сумы бутыль с самогоном и, вытащив пробку, делает глоток из горлышка. Глядя на сцену, залитую ярким светом софита, София Павловна начинает нервно хихикает и никак не может остановиться.

– Нет, это не розыгрыш, – говорит медленно художница. – Просто сперва испытываешь растерянность и страх, потому, что ждала чего-то совсем другого… Вот, держи.

Варвара передает подруге бутылку.

– Спасибо, Варенька, – говорит София Павловна и тоже делает глоток самогона.

Её зубы стучат по стеклянному горлышку…

Ключ с лязгом поворачивается в замке, и дверь камеры распахивается. Открыв глаза, Наум видит двух тюремщиц.

Женщины похожи друг на дружку, будто родные сестры. Обе невысокие, как говорится, в теле, с неприветливыми широкими лицами. Одеты тюремщицы в униформу – черные рубахи с вышитыми желтой нитью солярными символами, короткие черные юбки и ботинки с квадратными мысами.

Покуда тюремщицы надевают на него кандалы, Наум стоит, пошатываясь со сна, и смотрит за окно. Саднит исхлестанная кнутом спина, но боль уже не такая яркая и мучительная, как вчера после порки…

В коридоре тюремного замка стоит сумрак. Короткая кандальная цепь звякает при каждом шаге. Наум шаркает ногами по каменным плитам, а сам разглядывает мясистые голени тюремщицы и ямочки под её коленками. Толстые ляжки женщины трутся при ходьбе одна о другую. Член Наума наливается кровью и распрямляется в штанах комбинезона.

Коридор упирается в запертые двустворчатые двери. Возле дверей дежурит охранница с электрическим разрядником. Взглянув на сопроводительную грамоту, охранница отодвигает засов, распахивает одну из створок, и Наума выводят во внутренний дворик. Час еще ранний, и солнце только-только поднялось над зубчатыми стенами кремля. Посреди двора стоит потрепанный маломерный виман, похожий на невысокую толстую башенку. Широкая со скругленными углами дверь сдвинута в сторону, и на борт вимана можно подняться по дощатому трапу. Возле трапа смолит папироску барышня-пилот в мешковатых брезентовых штанах и летной куртке. Увидав, что самца уже ведут на посадку, пилот опускается на корточки, открывает дверцу в корпусе вимана и подбрасывает угля в жаровню.

Наум, звякая цепью, семенит по залитой солнечным светом посадочной площадке. Через плечо он оглядывается на здание тюремного замка, на крохотные, забранные решеткой окна, прорезанные в беленых каменных стенах. Гелий сейчас там, в одной из этих тюремных камер. В который уже раз Наум клянется себе, что убежит с Фермы, как только подвернется случай. Он непременно вернется в Тобол и вызволит брата из беды, как и обещал.

По трапу тюремщицы заводят Наума в виман. Ему велят поднять руки вверх и пристегивают кандальную цепь к металлической скобе на потолке салона. Тюремщицы передают сопроводительную грамоту пилоту и уходят. Пилот привычно затаскивает на борт трап. Бросив на Наума быстрый взгляд, барышня проходит по салону опускается в обтянутое коровьей кожей кресло. Заведя за спину руку, она вытаскивает из-за пояса нож и кладет на панель управления. Лезвие ножа выглядывает немного из кожаных ножен, и Наум замечает желобок, проходящий посреди лезвия. Такой нож он видел однажды в Нижнем посаде. Цену запросили немалую, правда, было за что. Нож был с отличной балансировкой, из слоистой стали, которой сноса нет. А кроме того по лезвию ножа от рукояти до самого острия шел желобок с запаянной внутри ртутью. Если метнуть такой нож, он поворачивался в полете только один единственный раз, а потом летел острием вперед, потому что ртуть перетекала к острию и останавливала вращение. Да что там говорить, такой нож в умелых руках был страшнее разрядника.

Барышня-пилот нахлобучивает на голову летный кожаный шлем и тянет за рычаг на панели. Дверь вимана с металлическим лязгом встает на место. Немного помедлив, барышня нажимает на другой рычаг и виман, чуть качнувшись, поднимается в небо.

Стоит сказать, что всю недолгую жизнь братьям Чижовым сопутствовало удача, словно оба родились с золотой ложкой во рту. Первой несказанной удачей было попасть в сиротский приют на Алафейской горе. Окажись они в Нижнем посаде, в какой-нибудь бревенчатом бараке с окнами, затянутым бычьим пузырем, у братьев был мизерный шанс остаться в живых.