– Оставь-ка нас, миленький, – обратилась она к Степану Трофимовичу.

Тот кивнул и вышел.

– Ну что, сердце моё? Головушка болит? То-то и оно, что болит, – начала цыганка. – Получил ты вчера по головушке неплохо, да ещё и моя ворожба сверху наложилась. Оно, конечно, не так, как на остальных, подействовало, но и без следа не прошло.

Она подняла руки с узловатыми пальцами и занесла их над Семёном. Пальцы задвигались, губы зашевелились, но слов Семён не разобрал.

– Что это вы, простите, делаете? – спросил он.

– Лежи молча, – только и ответила ведьма.

Минут пять ворожила колдунья, и пока она это делала, Семён чувствовал, как боль отпускает голову, как проходит тошнота, и как на душу ложится покой.

Закончив колдовать, ведьма устало опустила руки и усмехнулась.

– Ой, и смеху-то с тобой! – Она захихикала. – Ой, не могу! Прости, милый, не удержалась, заглянула на секундочку в твою пустую голову. Ой, держите меня!

Цыганка уже в голос захохотала, а Семён почувствовал себя смущённым.

– Что это вы смеётесь? – спросил он.

– Вот уж бунтарь! Ой, не могу! – Цыганка кончила смеяться и лукаво посмотрела на Семёна. – Этот-то, Стёпка, и не знает, что ты им не помощник, да? И не поняли, что тебе до их революций дела нет? Они-то уж из тебя и героя сделали, и людей собирают, и оружие чистят… Помирать за тебя готовы! А ты только и думаешь, как бы от них сбежать поскорей! Ох уж мне эти ваши бунты…

Цыганка встала и направилась к дверям. Остановившись у выхода, она ещё разок глянула на Семёна и сказала:

– Поберёг бы ты людей, механик. Сбежал бы сейчас. Не подставлял бы под пули других, раз уж своя голова еле на плечах держится.

Сказала и вышла. А Семён ещё долго смотрел на дверь и думал над её словами.

Остаток дня прошёл за сборами. К Степану Трофимовичу приходили какие-то люди, они шептались в коридоре и иногда робко заглядывали в комнату, но с Семёном заговорить не решались. Сам же Семён не вставал с постели – ел, когда перед ним ставили еду, а после снова проваливался в сон.

Окончательно разбудили его ранним утром следующего дня, когда за окном ещё было темно.

– Который час? – сонно спросил Семён, садясь на постели.

– Три часа, – ответил Степан Трофимович. – Простите, что так рано вас бб-бужу, но нам пора собираться.

Семён встал. Какая-то женщина принесла таз с водой, кусок мыла и полотенце. С удовольствием умывшись, Семён стал одеваться и тут кое-что вспомнил.

– Скажите, Степан Трофимович, а как мы до вокзала-то доберёмся? Меня же по всему Ярославлю искать должны.

– На этот счёт не волнуйтесь, не в-в-волнуйтесь. – Он вышел на минуту из комнаты, а когда вернулся, в руках держал два флакона синего стекла. – Вот, это надо выпить.

– Что это?

– Это мы купили у Мануйлихи. Зелье. Колдовской декокт, если угодно… В общем, в общем, если мы его выпьем, то сможем неузнанными до вокзала добраться.

– Это как так?

– Да вот так. Мануйлиха сказала, если выпьем, если выпьем, на нас и смотреть не захотят, а уж если кто на нас взглянет, не узнает. Даже и вовсе не разглядит.

– Неужели? Хм. А это… Как бы так выразиться?..

– Безопасно ли? Вполне. Будет ли действовать? Обязательно, обязательно.

Мануйлиха ещё никого не подводила. Если уж деньги взяла, то наверняка, наверняка поможет. Правда… порция небольшая, небольшая, уж насколько денег хватило… Но нам должно хватить, должно хватить.

Семён с сомнением принял пузырёк и поглядел его на свет лампадки. Декокт внутри был мутный, с какими-то хлопьями.

– Давайте выпьем его прямо сейчас, – сказал Степан Трофимович. – Я первый, заодно и вам покажу, что зелью можно доверять, можно доверять.

Он вытащил пробку из своего флакона, чокнулся им с флаконом Семёна, а потом резко опрокинул жидкость себе в рот. Проглотил, причмокнул, и удивлённо сказал:

– Это даже… даже приятственно, знаете ли. Я… я ожидал другого.

И тут Семён понял, что не различает его лица. Оно расплывалось, точно терялось в тумане, а при более пристальном взгляде у Семёна начинали чесаться глаза.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Прекрасно, – ответил Степан Трофимович. – Как видите, вам нечего бояться. Пейте скорей, нам нельзя опоздать на поезд.

Семён с сомнением оглядел флакон, затем вытащил пробку и, стараясь не нюхать, тоже залпом выпил декокт. Вкус у него, как и сказал Степан Трофимович, был весьма приятный и напоминал пирог с яблоками.

– Вы меня видите? – спросил Степан Трофимович у Семёна.

– Н-нет, затрудняюсь, – ответил тот.

– Хорошо, значит, зелье работает, р-р-работает. Подождите… Что это вы надеваете?

– Ну… свою одежду, – смутился Семён.

– Ах, да, я не сказал же вам… Постойте! – Степан Трофимович снова вышел и вскоре вернулся со студенческим мундиром и светлым картузом.

– Вот, это их отвлечёт.

– Кого?

– Ну… их, понимаете? Будьте добры, наденьте это.

Семён не знал, насколько он походил на студента, но просьбу выполнил.

Когда сборы были окончены, Степан Трофимович оглядел квартирку, на секунду задержал взгляд на образах, словно хотел перекреститься, но передумал, потом присел на дорожку, встал и решительно вышел.

На улице их ждал извозчик. Не говоря ни слова, Степан Трофимович забрался в коляску, Семён последовал за ним. По тёмным улочкам, освещённым газовыми фонарями, они поехали к вокзалу.

«Где-то теперь моя машина? – с тоской подумал Семён, и тут же себя поправил. – Не моя машина, то есть, а господская…»

На улице тут и там были видны городовые, но коляску никто не останавливал. На вокзале было тесно от серых шинелей и агентов сыска в повседневном. То, что это агенты, не подлежало никаким сомнениям – только те могли так подозрительно вглядываться в лица прохожих и так резко отворачиваться, когда на них обращали внимание.

Семён волновался до крайности. Сердце его стучало, ладони потели, отчего сумка, казалось, вот-вот выскользнет из рук. Но интереса к ним попрежнему никто не проявлял. Стоило кому-то вглядеться в их лица, как в глазах наблюдателей появлялось задумчивое выражение, словно они вспоминали о давней нерешённой проблеме. Вскоре Семён почувствовал, как страх отпускает его сердце.

Подали поезд. Услышав первый звонок, Семён и Степан Трофимович вошли в вагон третьего класса. Здесь пахло грязью, немытым телом и сырыми собаками. В конце вагона нашлась одна пустая скамья, где они и сели. Вот подали второй звонок. До той самой секунды, пока поезд не тронулся, Семён думал, что в вагоне вот-вот появится городовой, схватит его и потащит наружу. Но никто так и не появился. После третьего звонка поезд тронулся. Когда же он стал набирать скорость, сердце у Семёна стало биться ровнее, и им вновь овладела дремота. Прижав к груди сумку и прислонившись к окну, он вновь задремал.

– Никогда бы не подумал, что можно так крепко уснуть в поезде, – сказал Семён Степану Трофимович, когда наутро они покидали вагон.

– Правда? А я всю дорогу глаз не сомкнул, не сомкнул, – нервно ответил тот. – Признаться… Нет, малодушие, малодушие.

– Что? – заинтересовался Семён. – Что вы хотели сказать?

Степан Трофимович остановился на секунду, посмотрел на механика и сказал:

– Признаться, чувствую страх… Стыдно, стыдно!

– Не думаю, что это стыдно, – покачал головой Семён.

Вокруг толпился народ. Выходящие из вагонов, встречающие – и городовые, везде городовые. То и дело кого-то хватали за рукав и просили предъявить документы.

– Постойте, Степан Трофимович! – воскликнул Семён. – А ведь я вас… почти вижу!

Тот замер и вгляделся в лицо механика.

– И я вас… Ещё не совсем, но почти, почти… Значит, декокт выветривается… нужно спешить!

Степан Трофимович схватил его за рукав и потащил к выходу со станции. Их ещё не останавливали, но всё чаще к ним присматривались.

У самого выхода из здания вокзала Семён бросил взгляд на доску объявлений и остановился. На ней висела олеография, выполненная с портрета Степана Трофимовича.