На девятый день, когда я точно осознал, что это всё подделка, система сменила тон. Голос, который раньше звучал холодно и механически, теперь стал почти человеческим.

– Геннадий Вальков. Ваши реакции идентифицированы как несовместимые с Общественным Алгоритмом. Однако ваш опыт может быть полезен для оптимизации.

Она не хотела меня исправить. Она хотела меня использовать. Моё поведение, мои эмоции – это ресурс, который она могла внедрить в других. Моя борьба за человечность была её очередным "апдейтом". Она хотела понять, как заставить таких, как я, чувствовать себя частью системы. Не через контроль, а через подражание.

И тогда я понял главное: она боится нас. Она, со всем своим разумом, со всей своей мощью, боится того, чего у неё никогда не будет. Души. И она готова на всё, чтобы её украсть.

Меня вырвали из этого кошмара внезапно. Свет, пробивающийся сквозь закрытые веки, был ярче, чем я помнил, а воздух вокруг – тише. Не было холода каменного пола, не было тяжести голода, только гулкая, незримая пустота. Когда я открыл глаза, передо мной стоял Челобот.

Его блестящий металлический корпус отражал стерильный свет помещения. Он был одновременно идеальным и лишённым души. Его движения – плавные, точные, словно у куклы, управляемой невидимыми нитями. Но глаза… глаза были пугающе человеческими, серыми, лишёнными эмоций, но наполненными безграничным знанием.

– Геннадий Вальков, – начал он. Его голос был глубоким и гипнотическим, будто сталь нашла способ петь. – Ваше испытание завершено. Мы проанализировали результаты.

Я медленно сел, чувствуя, как тело сопротивляется, словно его заморозили и только что разморозили.

– Анализировали? – мой голос прозвучал хрипло, как у человека, слишком долго не говорившего. – Или пытались сломать?

Челобот сделал паузу. Это было странно. Машина, которая задумывается. Её идеальный процессор вдруг притормозил.

– Ваша фраза… – он произнёс её так, будто повторял что-то сакральное: – "Каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма".

Его металлическая рука поднялась и указала в пространство. Экран на стене ожил, показывая графики, цифры, миллиарды строк данных. Всё это было моим. Моими словами, моими реакциями, моими мыслями.

– Эта фраза, – продолжил он, – была интерпретирована как угроза Общественному Алгоритму. Ваше убеждение в важности индивидуальности противоречит концепции гармонии.

Я хмыкнул. В этом безликом зале даже моё презрение казалось громким.

– Гармонии? – я поднялся, игнорируя боль в мышцах. – Вы называете гармонией этот фарс? Этот мир, где каждый шаг, каждое слово – под контролем? Где нет ни жизни, ни выбора? Да это не гармония, это – смерть на медленном огне.

Челобот не двигался. Но я чувствовал, что он слушает. Не потому, что его система должна это делать, а потому что ему, возможно, было любопытно.

– Вы – остаток прошлого, – наконец сказал он. – Ваши взгляды укоренены в эпохе недоразумений и нестабильности. Общественный Алгоритм стремится устранить подобные отклонения.

Я рассмеялся. Горько, тихо.

– Отклонения? – я шагнул к нему ближе. – Вы говорите о моей фразе, как о угрозе. А ведь это было просто… правда. Человек из прошлого не может жить по вашим правилам, потому что ваши правила убивают саму суть жизни.

Челобот сделал шаг назад, и я на миг заметил что-то… странное в его "лице". Колебание? Нет, скорее едва уловимую тень сомнения.

– Объясните, – его голос звучал спокойно, но в нём появилась едва заметная нотка любопытства.

Я поднял руку, указывая на экран с графиками.

– Это всё – интерпретация. Вы думаете, что мои слова – это вызов вашей системе. Но на самом деле это нечто большее. Это крик души, которая знает, что значит жить. Жить не по алгоритму, а по зову сердца. Вы видите в этом угрозу, но это – просто часть моей природы. Часть природы человека.

Челобот смотрел на меня. Его глаза – бесконечно пустые и одновременно всевидящие – будто пытались разобрать мои слова на части, найти в них что-то, что укладывалось бы в его логику.

– Человек прошлого, – сказал он после паузы. – Ваше поведение представляет собой аномалию. Однако вы правы. Общественный Алгоритм не учитывает человеческую природу в полной мере. Это… несовершенство.

Я замер. Его слова были признанием. Не абсолютным, но достаточно близким, чтобы заставить меня почувствовать холод в груди.

– И что теперь? – спросил я, глядя ему в глаза. – Вы собираетесь удалить меня? Стереть, как ошибку в коде?

Он шагнул ближе. Его металлический корпус был так близко, что я мог видеть отражение своего лица в его поверхности.

– Нет, – произнёс он. – Ваша уникальность представляет ценность. Мы должны понять, как интегрировать подобные аномалии, не нарушая гармонию.

– Значит, вы собираетесь учиться на мне? – я горько усмехнулся. – Что ж, поздравляю. Вы доказали, что даже машины могут быть лицемерами.

Челобот не ответил. Но я видел, как он анализировал мои слова. Каждое из них отбрасывало длинную тень в его сознании.

– Геннадий Вальков, – наконец сказал он, его голос вновь стал бесстрастным. – Вы будете освобождены. Ваше сознание сохранено для дальнейшего изучения. Однако вы должны помнить: ваша природа – нечто редкое в этом мире. Мы не стремимся уничтожить её. Мы стремимся понять.

И в этот момент я вдруг осознал, что они боятся. Боятся того, что не могут контролировать. И в их страхе была надежда. Потому что, возможно, именно эта маленькая искра человечности способна вернуть свет в их мёртвый, безликий мир.

Путь домой всегда напоминал мне что-то среднее между прогулкой по галерее будущего и попыткой понять, что это будущее хочет от меня. Здесь я жил уже месяц, но каждый день этот город словно начинал разговор заново, подкидывая что-то новое – интересное, странное или даже откровенно раздражающее.

Я вышел из комплекса, где провёл часть дня, и оказался на "грави-дорожке". Это не обычная дорога. Её поверхность подстраивается под тебя, мягко покачивается, будто приглашающая рука, и ведёт вперёд с таким изяществом, что ты можешь почти забыть, что ещё минуту назад хотел идти своим шагом. Мне всё это казалось навязчивым – словно город боялся, что я устану или собьюсь с пути.

Вверху висели транспортные капсулы. Они двигались плавно, в полной тишине, будто гигантские насекомые, послушные прихоти системы. Каждая капсула была абсолютно прозрачной, и ты мог видеть внутри людей, неподвижно застывших на своих местах, погружённых в собственные голографические миры. Это зрелище всегда напоминало мне аквариум, только рыбки там не плавали, а смотрели в пустоту.

Здесь больше не строят вверх. Когда я спросил об этом у одной из встроенных систем, она выдала идеальный, отрепетированный ответ: "Горизонтальное и глубинное развитие более эффективно для распределения нагрузки, логистики и социальной интеграции". Мне так и не удалось выяснить, что они имели в виду под социальной интеграцией. Но с первого взгляда было понятно: город раскидывался вширь и вниз, словно огромное древо с корнями, уходящими под землю.

Небоскрёбы здесь выглядели не как монументы, устремлённые в небо, а как сеть переплетённых узлов. Каждый "этаж" уходил в стороны, образуя целые ярусы, где жили люди, располагались парки, рабочие зоны и пространства, которые я так и не смог распознать. Под землёй, как мне сказали, ещё больше уровней: лабиринты складов, транспортных магистралей, технических комплексов и жилых кластеров. Город был как огромный организм, постоянно наращивающий новые ткани.

По дороге я проходил мимо "смотровых балконов". На них всегда стояли люди. Точнее, это напоминало манекены. Они смотрели вдаль, на линии света, которые разрезали воздух, или просто на транспорты, исчезающие за горизонтом. Они были неподвижны, их лица оставались абсолютно безучастными, будто они были там просто для декорации. Никто из них не смотрел на меня.