– Ну? Говори что хотел.

Сесть подле мертвеца не осмелился бы не то что староста, а и вообще никто. Разве что старая Айра при жизни не боялась и любила говаривать, мол, от покойников урону меньше, чем от живых. Но и выказать испуг никак было не можно.

Первак встал подле лавки и скрестил руки на груди.

– Вот что, милчлавек…

– Вали-ка ты подобру-поздорову? – со смешком перебил его колдун.

Первак нахмурился. Терпение его иссякало скорее, чем вода в Мёртвых землях, о которых рассказывал дед.

– Да, – кивнул он. – Вали-ка. Гадючий яр – остров особенный. Мы здесь все друг за друга держимся и со своими бедами тоже привыкли справляться сами. Без чужаков. Тем более, без таких чужаков, как ты.

– Так уж и держитесь? – сощурился Змеелов.

– Да. Мы – семья. А в семье всякое случиться может. И склоки, и ссоры, и…

– Убийства?

Первак запнулся, но твёрдо закончил:

– И виновника, коли он имеется, мы тоже найдём сами.

Змеелов выслушал, подчёркнуто медленно прожевал и проглотил. Выпуклый кадык на его тощей шее судорожно дёрнулся вверх-вниз.

– Нет.

– Что?

– Нет. Я поймаю змеевицу и убью.

Первак побагровел.

– Кого убивать на нашем острове, мы решим сами! И помощники нам не надобны!

На что колдун спокойно ответил:

– А я и не помощник. Я Змеелов. Я ловлю змей. Не для вас. Не для покойников. Для себя. И я уйду тогда, когда посчитаю нужным. – Он внимательно оглядел старосту. Первак, хоть и был крепок и силой не обделён, отчего-то поёжился. – Или ты попробуешь меня вышвырнуть?

– Убир-р-райся!

– И не подумаю.

– Здесь тебе не будет ни дружбы, ни подмоги. Змеевицу не поймаешь и сам сгинешь! Остров тебя не примет!

– С островом я как-нибудь договорюсь. А друзей мне и подавно не надо. Тем паче из вашего болота.

Тут-то староста и сорвался. Мирным и тихим его знали лишь те, кто не додумался слова худого сказать о месте, где прижился Первак. А место это он любил всем своим огромным сердцем. Руки сами собой сжались в кулаки, а тело бросилось вперёд. Позабыв про меч у бедра, он замахнулся и ударил… ударил бы. Да только в глазах колдуна – чёрном и белёсом, слепом, – вспыхнули зелёные искры. Он не вскочил, не отклонился. Битвы Змеелов не принял. Лишь взмахнул рукой, как будто комара сгонял. Казалось, не коснулся даже летящего в него кулака. Однако рука до самого плеча у старосты отнялась и потяжелела. Тот едва не упал с непривычки. А колдун отрезал себе ещё пласт мяса и, запрокинув голову, медленно погрузил в глотку.

– Уйду тогда, когда сам пожелаю.

Мало кто может выглядеть устрашающе с набитым ртом. Змеелов – мог. Первак баюкал отнятую руку и гадал, вернётся ли та к нему или теперь придётся заново учиться лапти плести левой. Он бессильно крикнул:

– Не будет тебе здесь ничего! Ни встречи, ни доброго слова ни… – униженный, он вцепился в остатки окорока, – ни жратвы!

Закинул кость на плечо, как дубину, и выскочил во двор. А Змеелов положил подбородок на сцепленные пальцы и задумчиво протянул в закрывающуюся дверь:

– Вот разве что последнее меня и напугало.

***

С крыльца староста скатился кубарем и едва не сбил идущего ему на встречу Василька.

– А ты здесь откель?! – рявкнул он, но, узнав сосельчанина, смягчился. – Тьфу, Вас, ты?

– И тебе не хворать, – хмыкнул Василь. – Что, с колдуном уже познакомился?

Староста крутанул торсом – отнятая рука заболталась что верёвка.

– Как видишь! Вот уж не думал, что меня в мои-то годы из дому будут вышвыривать что щеня обмочившегося!

– Ну зато хоть не с пустыми руками… Рукой, – хохотнул Вас.

Только тут Первак понял, что шёл Змеелову показать, кто в Яре за главного, а убрался, один окорок отвоевав, да и тот почти что съеденный.

– От нелёгкая! – Он плюнул под ноги и впихнул обстугыш Василю. – Он мне и не нужен был. От вредности забрал… А ты чего к… этому? Неужто успел уже, погань колдовская, что-то натворить?

Василь смущённо почесал правую руку. Та, хоть и двигалась, но слушалась пока хуже левой.

– Да это как сказать… Я тётку Блажу забрать. Негоже ей в доме с покойником. Пусть бы у нас пожила…

– Это где интересно? Вам троим и так места не хватает, а скоро четвёртый… А знаешь, что? – Первак обернулся на избу покойного Костыля. Изба у него была не сказать что дивно богатая, но поболе Василёвской. Да и за безумной Блажей, оставшейся без сына, присмотр нужен. Он заговорщицки поманил к себе Василька. – Мы лучше вот как сделаем…

***

Имелась у Василька привычка. Дурной её не назвать, скорее даже дельная. Вставал он всех первее, ещё петухи, и те сонно клонили головы, зато Василёк уже и траву накосит, и коней из ночного пригнать поможет, и дров наколет. К вечеру, ясно, первым и носом клевать начинал, но зато хозяином в доме был – залюбуешься!

Ирга же, напротив, ночью при светцах и шила, и вязала, и посуду мыла. Иной раз и светец не нужен был – глаза привыкали к темноте, работалось легко и радостно. Звенигласка всё дивилась: как это брат с сестрой, а словно на разных концах земли выросли?

Словом, когда Ирга свалилась с печи из-за дурного сна, Василёк уже вовсю хлопотал по хозяйству. И, пока сестра толком проснулась, успел убежать ещё по какому-то делу. Потому, пропалывая грядки вместе со Звениглаской, Ирга нет-нет а поглядывала через забор: не мелькнёт ли рыжая макушка?

В их овраг дневное светило приходило поздно, работать было свежо и в полдень, и после, когда остальные яровчане потихоньку прятались в тень. Но то ли дурной сон сказался, то ли то, что добрую половину ночи Ирга провела с колдуном, боясь не то что сказать лишнего, а и вдохнуть, работа валилась из рук. От Звенигласкиного труда тоже толку было мало: ни наклониться из-за необъятного пуза, ни ведро с водой принести. Знай оттаскивала охапки сорной травы. Но и тут оказалась не ко двору.

– Ох!

Беременная сморщилась и схватилась за живот, сорняки так и полетели на землю. Ирга, наперво, вскочила поддержать Звенигласку под локоть, и потом только досадливо выругалась:

– Сказано ж было, дома сиди! А ежели разрешишься мне посередь двора, что делать будем?!

Что было страшнее – роды в неурочный час, не под крышей и без мужа или само явление племянника на свет – Ирга ответить потрудилась бы. Нутром только чуяла, что грядёт нечто, что навсегда лишит её и брата, и родного дома. Звенигласка же знай улыбалась и ласково наглаживала живот.

– Не пугайся, серденько! Толкается Соколок. Хочешь потрогать?

Она взялась за запястье Ирги, но та в ужасе вырвала руку. И, озлившись сама на себя, рявкнула:

– Молчи, дура! А если имя нечистик какой услышит? Себя не бережёшь, так ребёнка побереги!

По-хорошему, вне защиты родных стен и вовсе не следовало говорить, что баба в тяжести. Лихо незряче, зато слух у него – обзавидуешься! И поди потом выпроводи, коли прицепится… А Звенигласку разве заставишь молчать?

Но того больше Иргу напугало другое. Ну как Змеелов ночью сказал правду? Что если Ирга и впрямь переняла колдовской дар? Не от Айры, нет. Добрая старушка всем хороша была, каждому помогала и враки сказывала – заслушаешься! Но дар её был светлыми богами даден, а никак не Безлюдьем. И белые ленты на дереве, что выросло на болотах, лучше всего то доказывали. Но что если мать, которую Ирга и не помнила толком, не просто исчезла, а оставила после себя наследство? Что если отец, которого брат с сестрой в глаза не видали, хранил страшную тайну? Что если Ирга – колдовка? Не ровен час, навредит племяннику, сама того не желая. Или желая?

Звенигласке до тяжких Иргиных дум дела не было, в её светлой головушке чёрные мысли не задерживались. Она виновато улыбнулась.

– Я присяду… Отдохну маленько. – И вдруг позвала так отчаянно, как будто силилась докричаться до другого берега озера: – Ирга!

Рыжуха поспешила вернуться к работе. На Звенигласку она старалась не глядеть и откликнулась едва ли не со злостью: