Кто-то закричал. Ирга хотела крикнуть в ответ, но в горле пересохло, и заместо крика получился хрип. После проклятого Змеелова и колдунства, что он заставил совершить Иргу, во рту всё время было сухо. Девка откинула одеяло и тихонько села. В избе стояла тишина. Последний месяц Звенигласка едва чутно храпела во сне и, хоть Ирга злилась всякий раз, как думала о ятрови, звук этот странным образом успокаивал. Василёк же спал вообще неслышно, иной раз казалось, что помер, но сестра брата всегда почует, тут не нужны ни звуки, ни запахи. В избе, окромя Ирги, не было никого.

Она спрыгнула с печи, осторожно прошлась по холодным скрипучим половицам и всё же заглянула за занавеску. С тех пор, как Василь надел Звенигласке на запястья свадебные наручи, избу пришлось переделать. Ясно, что, слишком взрослые, брат с сестрой давно не спали вместе, но до прихода в их дом Беды было иначе. Василь устраивался на полатях и, к бабскому позору, всегда пробуждался первым. Ирга же спала на женской половине за занавеской, как заведено в Гадючьем яре, да и на большой земле почти что у каждого народа. Нынче же на полатях устроили Иргу, а бывший женский угол отвели молодым. Неделя-другая, родится Соколок… Ирга ажно содрогнулась, мысленно произнеся имя сыновца. Соколок… Да… Родится младенец – станет совсем тесно. Даже вечно улыбчивая Звенигласка, и та не выдержит, спросит, не пора ли Ирге прочь со двора…

Молодых на месте не оказалась. Ирга зябко поёжилась: одна, запертая в избе, окружённой туманом, она вспомнила не только дурной сон, но и все страхи, что одолевали её сызмальства. Спасибо хоть воды дома имелось вдосталь. Ирга зачерпнула ковшом и сама не заметила, как осушила его до дна. От входа потянуло холодом – сердечко дрогнуло. С детства, напуганные враками, Ирга и Василёк запирались на щеколду, а нынче через приоткрытую щель заползал сквозняк. Девка метнулась закрыться, и тогда только увидела брата, сидящего на влажной от росы ступеньке спиною к двери.

– Вас… – окликнула она, но брат не услышал.

Рыжие кудри Василька золотились заместо рассветных лучей, в низину не достающих. Он слегка покачивался из стороны в сторону и мурлыкал себе под нос давно позабытую братом и сестрой песню. Дневное светило поднималось всё выше, но никак не могло затопить светом тёмный овраг, в котором прятался дом, и туман, чуя, что время его на исходе, становился лишь гуще у нижней ступени крыльца.

– Василёк!

Брат не обернулся. Лишь, кажется, петь стал громче. Зато туман заполз ещё на ступень выше, почти коснулся пальцев на босых ступнях. Ирга распахнула дверь, та стукнула об косяк, но отчего-то не раздалось ни звука. Лишь песня продолжала звучать…

– Вас, пойдём домой! – взмолилась Ирга.

Она наклонилась, тронула брата за плечо. Тот качнулся ещё раз и замер. А у Ирги снова пересохло во рту. Туман, оплетающий ноги Василька, был чёрным. Да и не туман вовсе, а длиннющий змеиный хвост. Кольца сжимались, новыми и новыми петлями захлёстывали тело. Но Василёк словно не видел. Сидел, улыбаясь, и мурлыкал себе под нос.

– Вас! Василёк! Ва-а-а-ас! – Ирга трясла его изо всех сил, кричала и звала… – Вас! Вас, проснись! Проснись, пожалуйста!

Она заплакала и… проснулась.

Холодные слёзы царапали скулы и ныряли в уши. Она лежала на спине, вытянувшись стрункой и таращилась в потолок. Во рту было сухо от ужаса. Ирга хотела вскочить, но запуталась в одеяле и с грохотом свалилась на пол.

– Ирга! Живая?

Первое, что она увидела, – запертую на щеколду дверь. Потом ноги брата и обеспокоенное, круглое ото сна, лицо Звенигласки.

– Серденько, ушиблась?

Ирга натянуто улыбнулась – пересохшие губы треснули.

– Повернулась неловко, – соврала она. – Бывает же. Ровно дитё малое…

Голос у Ирги дрожал, а взгляда она никак не могла оторвать от ног брата. На икрах, пониже колен, темнели продолговатые синяки.

***

Наперво, Первак отослал дочерей к тётке, дабы не совали любопытные носы, куда не просят. После вызвал соглядатая – неприметного дедка усмаря, чтобы доложил, как ведёт себя чужак и чего требует. И, конечно же, чтобы получше рассмотрел покойника. Можно было б и самому сорваться с места, никто бы не осудил. Но прежде следовало понять, что сказать людям. Увидь яровчане, что староста напуган и растерян, как и все в селении, началась бы настоящая буря. А поскольку бури хотелось избежать, Первак решил поступить так, как поступает любой умный мужик – посовещаться с женою.

Шулла надоумила его повременить до утра с суетой. Она, как и супруг, спать не ложилась. Уснёшь тут, когда эдакое Лихо в Гадючий яр пожаловало! Да ещё и Костыль этот… Парня-то жаль, конечно, ну да разобрались бы как-нибудь. А вот что делать с колдуном?

Первак сидел в маленькой сторожке, поставленной во дворе нарочно для таких вот бессонных ночей. Здесь у него имелся и какой-никакой инструмент – руки занять, и припрятанная бутыль медовухи, дабы мысли привести в порядок. Накинув на плечи платок, Шулла спустилась с крыльца и уверенно направилась к кривоватой постройке, кокетливо укутавшейся орешником.

– Не идёт? – спросила она только чтобы завести разговор. И без того ясно, что колдун на поклон к старосте не спешит.

Первак пожал плечами, одновременно убирая в тайничок бутыль, но Шулла придержала его руку. Из-под тёплого платка вынырнули кружки – две штуки. Староста расслабленно выдохнул и позволил жене зарыться пальцами в его бороду, почесать да разобрать колтуны. Стало полегче.

Первую чашку Первак наполнил для зазнобушки, вторую для себя. Отпили. Помолчали. И, наконец, старосту прорвало.

– Это не он Лихо на шее принёс, это само Лихо привело к нам колдуна! Это ж надо, а? Вот только нам этого не хватало…

Шулла сделала большой глоток и отставила чашку, положила крупные ладони на мужнины плечи, размяла.

– Погоди бушуянить. Ещё только рассвет забрезжил. Авось придёт на поклон, как нормальный человек, и всё решите. И от колдуна может быть польза.

– От обычного колдуна, может, и была бы, – пробурчал Первак, но пробурчал, скорее, досадливо, чем зло. Всё ж трудно свирепствовать, когда любимая гладит да успокаивает. – Но то Змеелов…

– Да слухи это всё. Колдун он самый обыкновенный, каковых на двенадцать дюжина!

– Слухи на пустом месте не родятся…

– Зато плодятся потом что крысы. И поди пойми, которая первой уродилась. Дождись Змеелова да поговорите с глазу на глаз. Будет с него толк, сердцем чую, что будет.

От эдаких слов Первак едва не взвыл. Бывают на свете колдовки, бывают волхвы и пророчицы. А есть его жена. Что Шулла не скажет, всё наоборот делается. Сердцем чуяла, что носит мальчика – родила двух дочек. Чуяла тёплую зиму – ударили морозы. Ночь Костров она тоже пророчила мирную, а вона как повернулось.

– Может взаправду стоит переговорить. Ну как нормальный мужик окажется? – Калитка скрипнула, и обнадёженный Первак ажно приподнялся навстречу, но оказалось, то с ночной прогулки возвращается жирный полосатый кот. Староста схватился за кружку с мёдом, но к губам так и не поднёс, лишь стукнул ею со всей дури по маленькому столику и крикнул: – Ну так не идёт же, паскудник!

Медовуха расплескалась, попала на штаны и рубаху, Первак скорее стёр её, покуда жена не заметила, но пятна всё одно остались. Тогда Шулла отодвинула чашку подальше и уселась к мужу на колени – словно одеяло пуховое укутало! Мягкая и тёплая, она умела окружить мужа любовью что двадцать лет назад, что нынче. Разве что держать её стало самую малость тяжелее, но разве это беда?

Первак обхватил её насколько хватило рук и уткнулся носом в пышущую теплом, как тесто всходящее, грудь.

– И за что мне такая ноша… – устало пробормотал он.

Шулла обняла мужа в ответ, а того, что вторая чашка с медовухой полетела на землю, никто уже и не заметил. Она прошептала:

– Кому-то же надо её нести. Вместе управимся. Сердцем чую…

Змеелов не явился к старосте ни с рассветом, ни когда поднялись даже самые заядлые яровчанские лежебоки. Первак с женой успели приговорить медовуху, вздремнуть, проснуться, накормить и выгнать к пастуху скотину, проведать дочерей у тётки: не натворили ли чего? Но колдуна так и не было.