Да, прошлое умеет меняться не хуже, чем настоящее. К тому времени, как Черский начал проваливаться понемногу в болото этой темной истории, уже было сложено немало афганских песен. А про саму страну забыли: там, кажется, какие-то бородатые мусульмане с автоматами воевали против других, таких же бородатых и с автоматами. Но пройдет еще десять лет – и совсем другие люди вернут Афганистан в заголовки новостей. И даже дети будут петь известную песню на новый лад:

Афганистан! Страна песков и диких скал!

Афганистан! Туда бен Ладен убежал!

Афганистан! Мы одержали сто побед!

Афганистан! Конца войне все нет и нет…

Но тогда, в самом начале 1993 года, Усама бен Ладен был еще молодым, подающим надежды исламским радикалом, который вел недозволенные речи о правящей саудовской династии. А недоумки с высшим образованием были уверены, что после распада СССР очень скоро наступит всеобщий мир, потому что так говорил Фукуяма…

* * *

Было уже почти десять часов, и Черский оказался последним, кто вышел из офиса редакции.

Разобравшись со злополучными бомжами, афганец шагал домой. Путь его лежал по тому же маршруту, куда он ходил ужинать, мимо уже закрытой блинной, которая теперь походила на опустевший стеклянный флакончик.

И все это казалось какой-то странной насмешкой судьбы.

Он свернул на Гоголя и уже прошел половину пути, когда вдруг заметил: что-то не так.

По старой привычке он сбавлял шаг, пока не остановился, попутно вглядываясь в полумрак бульвара. Он пытался сообразить, что же его так смутило.

Конечно, это могла быть и ложная тревога. Ну, он предпочитал разобраться с тревогой ложной, чем прохлопать что-то настоящее.

Итак, сумрачный и по-настоящему безлюдный бульвар имени Гоголя. Снег после падения советской власти едва убирали, и он таял сам, превращая тротуар в вязкое болото. По правую руку, за сугробами и черными контурами деревьев – сумеречная стена четырехэтажек. Когда Черский был мал, их как раз достраивали и заселяли туда работников трикотажной фабрики…

Нет, дело было не в многоэтажках. Он перевел взгляд опять на ставшую вдруг непривычной и опасной аллею. Присмотрелся еще раз.

И тут его осенило.

Что-то случилось с фонарями, что должны были освещать бульвар под окнами трикотажных многоэтажек. И они просто погасли. Так что белый кусок бульвара погрузился в непривычный мрак.

Это его и смутило. На пути перед ним легла мгла.

Успокоившись и даже немного развеселившись после такой удачной догадки, он смело зашагал вперед, чавкая подошвами.

Когда он уже вступил в накрытый мраком участок, на ум пришел кусок стихотворения. Он не помнил, где и когда это прочитал. Кажется, что-то французское…

К чертям, коль эти берега покинет солнце!

Потоки света, прочь! На всех дорогах мгла…

Сейчас, посреди размякших снежных заносов на бульваре имени Гоголя, было сложно поверить, что где-то далеко есть Франция, поэзия… да и в грозу сложно поверить. Зимой Черскому почему-то всегда не хватало грозы, особенно если зима такая, как сейчас: раскисшая и словно ненастоящая.

Бульвар имени Гоголя… Интересно, у них там, в Америке, есть улицы, названные в честь Эдгара Аллана По?

Черский жил в самом дальнем крае бульвара. Там, за кольцом, бульвар упирался в забор из секций с ромбиками, который отгораживал беспокойное полотно железной дороги. И как раз там, словно нагромождение мусора, какой приносит течение к изгибу реки, взмыли в небо три панельные восьмиэтажки.

Прохожие редко обращали на них внимание. Хотя, если приглядеться, становилось ясно: с ними что-то не так.

Архитектура у них была не совсем советская – а скорее восточноевропейская. Со стороны улицы их выступающие лоджии напоминали вдохновленные этими же проектами ленинградские дома-корабли – может быть, поэтому Черского так тянуло в Питер? – а во дворы смотрели аккуратные узкие окна непривычных размеров, словно под линеечку.

Эти дома собирали поспешно, из панелек польского производства, чтобы заселить офицеров, когда выводили войска из Восточной Европы. Мощности местных домостроительных комбинатов были и так на пределе. На углу панелей еще можно было разглядеть год изготовления – 1988-й, – а на технических отверстиях еще белели новенькие предупредительные надписи на польском.

Можно сказать, что эти многоэтажки были последним трофеем Красной армии, который она успела захватить перед своим окончательным исчезновением.

Разумеется, Черскому, как афганцу, квартира в таком доме не полагалась. Но по военным связям удалось, уже после того, как Союз закончился, выкупить у одного товарища, которому срочно надо было в Россию.

Изнутри дома получились вполне типовыми, разве что квартир на этажах было по три. Все прочее – лифты, входные двери, почтовые ящики – поставили уже свое, родное.

Поднимаясь по сумрачной лестнице на пятый этаж – он всегда так делал, когда хотелось немного подумать, – журналист пытался сообразить, откуда у старшеклассниц уже тогда плодились жуткие слухи про ветеранов Афганистана. По радио же ничего такого не говорили: официально Афганистан был мирный и дружественный, а наши войска там детские садики строили.

Надо у Вики спросить. Вике шестнадцать, она должна знать такие вещи.

Он отпер дверь, вошел в прихожую. В малой комнате горел свет. Это было немного удивительно: подросток приходит домой раньше взрослого.

* * *

Вика была его племянницей – но от старшей сестры, человека, которого он с самого детства не понимал.

Сестра училась в политехе на энергоснабжении, но сразу после выпуска как-то очень ловко охомутала очень пробивного молодого человека.

Своему успеху молодая семья была обязана папе римскому.

Сами они католиками не были, но, если речь шла о деньгах, – могли бы ими запросто стать.

В августе 1991-го, буквально за пару недель до путча, в польской Ченстохове (той самой, в честь которой звучит известная божба «матка боска ченстоховска») был Всемирный день молодежи. И туда приехал сам папа римский – как это часто бывает в Ватикане, со своими, глубоко католическими целями.

А Советский Союз разрешил напоследок посетить этот фестиваль всем, кто пожелает, даже без заграничного паспорта.

В те дни город запрудили автомобили тех, кто почуял прибыль. Сплошная череда машин, жаждущих закупиться польскими товарами и перепродать подороже, протянулась от «Варшавского моста» аж до спальных многоэтажек Вульки, а Машеровский мост встал намертво. Проезда приходилось ждать два-три дня – и мало кто из прорвавшихся добрался до далекой, аж за Краковым затерянной Ченстоховы.

Верные польской народной мудрости «Что занадто – то не здраво», первые челноки рвались на рынки Сокулки, Белостока и Варшавы, чтобы по-быстрому продать там все что угодно, накупить всего, чего не хватает и что можно будет толкнуть в родных городах втридорога.

Черский так толком и не узнал, как именно его сестра с мужем сколотили первый капитал, – действительно ли прорвались они через границу или, по примеру ушлых дельцов Дикого Запада, взяли свое, обслуживая эту бесконечную железную очередь, что яростно нуждалась в еде, местах, топливе.

Самое главное: они успели немного, но хапнуть до начала теперешней кровавой эпохи первоначального накопления капитала. И теперь немного снисходительно смотрели на своего родственника, который продолжал жить в многоэтажке на одну зарплату и все никак не женится. Даже подкинули деньжат, когда он перекупал эту квартиру, – и скорее всего, просто чтобы было логово в центре города.

Черский был человек вежливый и потому не лез в их дела. Это был, пожалуй, единственный бизнес в городе, в чьи дела он ни за что бы не полез.