Теперь сестра с мужем жили на окраине города, на Лысой Горе, где уже который год все никак не могли достроить новомодный коттедж в три этажа и с лестницей, запрятанный в круглую башню со сказочным шпилем. Но даже недостроенный коттедж, где половина комнат так и оставались голыми бетонными кубами без проводки, смотрелся так здорово, что уже наружной отделкой внушал уважение деловым партнерам.

И дело было не в финансовых неурядицах, а в том, что дел у предприимчивой четы было невпроворот. Они отчаянно крутились, стараясь и не потерять, и приумножить, хотя в то же время прекрасно знали свое место и обходили всех больших акул. Постоянно мутились какие-то новые темы, выскакивали новые идеи, иногда на грани. Что-то примерно такое: сейчас никто ничего не решается строить, все только возят и перепродают, и никто ни в чем не уверен. Городской жилищный комбинат, который так и остался с советского времени, в непонятном статусе, тоже встал. И на нем застряла партия пассажирских лифтов. Была перспективная идея, пока они бесхозные, пристроить один из них себе в коттедж, чтобы не топать по лестнице, а кататься по этажам с комфортом.

В отличие от бедного родственника, они не нуждались в лишних размышлениях.

Единственная, кто не был рад этому первоначальному накоплению, – их дочка, которая за первые годы жизни привыкла к магазинам и многоэтажкам. В просторной, зеленой, но очень уж деревенской глуши модного пригорода Лысая Гора делать ей было нечего. Со временем эти места должны были сделаться элитными и получить какое-то модное название, но пока в тех местах росли лопухи, в деревенского вида домиках частного сектора доживали ветхие старушки, и не было ни где погулять, ни с кем поговорить. Только пахло дрожжами от пивзавода.

Все молодежные развлечения и компании были в центре города, в окрестностях Советской, Исаака Бабеля и Треугольника. Но, чтобы добраться до центра от Лысой Горы, приходилось трястись в древнем маршрутном автобусе мимо одноэтажных домиков и пыльных окраинных автостоянок. Она же не американка, чтобы кататься на своем автомобиле, – да и наш город, как ее семья знала лучше многих, был далеко не Америкой.

Вот и вышло, что Вика сначала иногда заглядывала переночевать, раз уж у дяди все равно есть лишняя жилплощадь, а со временем и вовсе перебазировалась на бульвар Гоголя, откуда до центра пять минут не очень торопливым шагом. И (без особого сопротивления со стороны хозяина) оккупировала малую комнату.

Внешне Вика настолько отличалась от своей матери, что казалась приемной. Среднего роста, тоненькая, с огромной копной замечательных рыжих кудрей. И уже этого было достаточно, чтобы чувствовать себя привлекательной.

Черский не возражал. Наоборот, ему очень хотелось, чтобы в квартире была женская рука и какой-то порядок. Пусть даже это будет подросток, который одной рукой наводит порядок, а другой – множит бардак. Без Вики квартира с удручающей скоростью превращалась в типовую холостяцкую берлогу – пропахшую потом и заваленную чем придется.

– Я тут жареной мойвы купила, – сообщил из комнаты голос Вики. – В кулинарии, на Советской. Есть, я думаю, можно. Осталось и для тебя.

Еще одно преимущество совместной жизни: у них совпадали вкусы в еде, так что готовить можно было сразу на двоих. Неизвестно почему. Возможно, наследственность.

Черский, не включая свет, знакомым маршрутом добрался до ванной. Помыл руки и только потом зашел на кухню.

Не то чтобы он был сильно голоден. Блины оказались достаточно сытными. Просто хотелось закусить перед сном. Такая вот прихоть аристократа.

Он не включал свет, действовал в темноте, на ощупь, как лазутчик. Сейчас ему хотелось оставаться во мраке, доставать, отрезать, ставить на плиту, разогревать, не расставаясь с мраком. Только что он увидел, как мрачная мгла накрыла бульвар, как накрывала она все дороги, что лежали теперь перед ним. А значит, он и не может полагаться на свет. Он должен оставаться во мгле, и пусть только сияет из-под сковородки зыбкий голубой газ.

Все-таки с рыбой она хорошо сообразила. Наценка небольшая, зато достаточно только разогреть. Стены здесь панельные, тонкие, вентиляция так себе. Если жарить самому – вонять будет на всю квартиру, да и, пожалуй, на лестничной клетке заметно будет.

Он положил филе на хлеб, пожевал, проглотил. Мысли почему-то возвращались к убийству, но жирный рыбный вкус оказался сильнее и отвлек. Так что ему полегчало.

Помыл сковородку, потопал в большую комнату. Все так же, не включая свет, разделся и растянулся на полу, накрывшись давнишним одеялом.

С тех пор как он стал жить один, Черский спал на полу. Он не знал почему и не задумывался, вредно это или полезно.

Напротив, в полированных дверцах югославской стенки, смутно отражалось его лицо. Черский вспомнил, что надо спросить у Вики ее мнение. Но уже не смог вспомнить о чем, потому что провалился в непроницаемо-черную яму сна.

* * *

Может, под впечатлением от зимы, а может, из-за мыслей о Соединенных Штатах, он увидел во сне залитую ярким солнцем калифорнийскую пустыню с песками и кактусами. Мы много раз видели ее в голливудских фильмах и клипах моднейших рок-групп различной степени тяжести.

Их небольшой отряд как раз добрался до города, что был прямо посередине этой пустоши. И даже покинутый город был с небоскребами. Они торчали тут и там, огромные и бесполезные, похожие на колоссальные кристаллы из сумрачного стекла, а еще дальше за ними можно было разглядеть тонкие колонны рухнувшей эстакады.

Этот город и раньше был местом, куда приезжают только для того, чтобы работать. А сейчас тут и вовсе не видно людей. Кажется, произошла какая-то катастрофа: ядерная война или что-то на это похожее. Так что рабочих теперь в пустыне не осталось, только банды-соперники и какие-то совсем загадочные существа, утратившие человеческий облик, которые шли по следу их небольшого отряда.

Черский не очень помнил подробности их путешествия, но, по еще афганскому боевому опыту, не задавал лишних вопросов. Он обеспечивал безопасность и брался за то, что лежало поближе, а большую стратегию пусть генеральные штабы вырабатывают.

Несмотря на открытый пейзаж и почти такую же географическую широту, пустыня совсем не походила на Афганистан. Здесь не было удушающей жары, удушливой пыли, которая вдавливала тебя в землю, давящей, как рюкзак во время марш-броска. И даже сами пустынные просторы казались какими-то по-голливудски окультуренными.

Их небольшой отряд высадился как раз возле двухэтажного подобия торгового центра. Ничего особого: был типовой функционалистский параллелепипед в два этажа с огромными стеклами во все стены и стандартными прямоугольниками парковки перед ним. Он напоминал такие же торговые центры, какие можно отыскать и в советских городах. В ту эпоху много что строили по одинаковым проектам.

Он был самый младший в отряде. Немного странно было это ощущать, но Черскому где-то лет шестнадцать. Другие ребята в отряде постарше, но тоже молоды, им лет по двадцать или около, и они похожи не на солдат, а скорее на каких-то студентов. У них есть автоматы, некоторые даже нацепили мотоциклетные каски. Но даже одежда у них какая-то не военная, и ходят так, как будто на пикник приехали, а не собираются изучать заброшенный торговый центр в городе, который пережил неведомый апокалипсис.

Черский почему-то не задумывался, как выглядит сам. Просто даже сейчас, во сне, в нем громче всего говорили боевые навыки. Он даже автомат держал как положено и внимательно осматривал окрестные улицы и крыши, прикидывая, легко ли их оборонять и где мог бы притаиться снайпер.

Командира в этом отряде выживших нет. А за главного она – веселая и энергичная, но при этом достаточно серьезная, если надо, девушка с ослепительно прекрасным лицом. По-средиземноморски черные волосы, которые падают ей на спину, похожи на прирученных змей. Она одета в кожаные джинсы и такую же куртку, как это принято у выживальщиков, и надо сказать, что даже такая одежда все равно ей чертовски идет.