– Вижу, продвинутая у вас была школа.

– Город у нас на границе, почти Одесса. Отсюда «много ближе до Берлина и Парижа, чем из даже самого Санкт-Петербурга». Хотя, я думаю, бывшие фарцовщики с Невского тоже много чего могут порассказать.

– Тогда ходили всякие слухи, много было неправды. Помню, еще лет пять назад рассказывали, что бывшие афганцы собираются в парке и тренируются. Все были уверены, что это очень опасно.

– Не знаю никого, кто там так тренировался. Может, каратистов каких-нибудь в маскировочных штанах за нас приняли. Даже если это и было, то было недолго. И те, кто тренировался в парке, хотя бы нашли, чем заняться. А ведь большинство вообще не знали, что делать. Вроде бы война, дело важное, а тебя, когда ты вернулся, просто отправляют в отставку, словно с завода по сокращению уволили. Делай что хочешь, крутись как хочешь, а что ты не понимаешь, что происходит, – твои проблемы, ты был в нужное время не в том месте. Ну и страх, конечно, этот постоянный, когда тебе в глаза смотреть боятся. Ты же понимаешь, для мужчины это – как для женщины красота. Отбери – считай, и нет уже человека. Кроме гордости у человека ничего и не оставалось. Ну и привычки решать любую проблему с ходу и нокаутом.

…Все-таки повезло, что не было алкоголя. С блинчиками и чаем из пакетика это легче. Алкоголь, как учит дедушка Фрейд, включает анальный контур. Не то чтобы он в это верил, просто эффект был похожий. Приходят воспоминания и невероятная гордость, что ты это пережил. Любая ситуация становится «дерьмовой», любой человек – «задницей». Но враг – понятен, и ты уверен, что дашь им просраться…

Поток тяжких мыслей, как обычно, прервал женский голос.

– Я слышала, тогда доходило до того, что кровью оскорбления смывали, – осторожно заметила Нэнэ.

– Все было еще хуже: кровью смывали любую ерунду. Те, кто проливал кровь, увидели, что государство за них больше не вписывается. А это означало, что он теперь один против всех. Даже у нас по городу было несколько таких случаев. Один замочил пэтэушника за то, что тот, кажется, козлом его назвал, а на суде оправдывался, что, может быть, не козлом и даже, наверное, не его называли. Ошибочка вышла, прошу войти в положения! Другой просто на всякий случай какого-то малолетнего металлиста избил, требовал «снимать железки». А где-то на Урале был случай, когда один просто гранату в толпу бросил. Ему показалось, что они просто что-то не так делают.

– Обидчивый был человек.

– В том-то и дело, что человеку, когда он на взводе, что угодно оскорблением покажется. А если еще и воевал… Вот еще один бывший пулеметчик – присел недавно в Барановичах за тяжкие телесные. Спускались со знакомым по лестнице многоэтажки. Знакомый шел чуть позади, и что-то нашему ветерану стрельнуло в голове, что это он нарочно, что он что-то замышляет. Ну вот и предотвратил замысел чужой головой об окно, так, что этот знакомый с третьего этажа прямо на козырек подъезда приземлился. Теперь врачи говорят, что он, может быть, жить будет, но замышлять больше ничего не сможет. А бывший пулеметчик уже сидит в безопасности, в одной камере с теми, кто тоже что-то сперва замыслил, а потом осуществил.

– Да уж, вот почему я не хочу в отдел происшествий. Про такое интересно только читать, но уж точно не исследовать.

– Как сказал один поэт, «Я в дерьме купаюсь, я в дерьме живу».

– Это что такое?

– Так, глубины Ленинградского рок-клуба.

– Тебя, я вижу, так и тянет в Город трех революций.

– Этот город велик, несмотря ни на что. И на наш немного похож: тоже на болоте стоит.

– Мечтаешь туда переехать?

Черский смял стаканчик – так, что из пакетика брызнула последняя коричневая капля. И швырнул его в мусорку.

– Многие мечтают об этом городе, – произнес он, глядя куда-то в темную даль за высокими стеклами блинной. – В нем есть величие. Какие бы тяжелые времена он ни переживал – в нем есть величие.

– Так почему не поедешь?

– У меня еще тут дела. Петербург – это где-то в будущем. А меня прошлое держит.

– Особисты беспокоят? – с мягкой улыбкой осведомилась Нэнэ.

Черский усмехнулся.

– До бывших особистов мне примерно так же нет дела, как до бывших одноклассников. Мои тогдашние особисты теперь сами бизнесом зарабатывают. Возят телевизоры из Минска в больше не дружественный Вильнюс. Пытался с ними об интервью договориться, все-таки такие, как они, – это и есть наш молодой бизнес. Отказались. Но что-то у них не клеится, и они сами не понимаю, что не так делают.

– Не помогают прежние связи?

– Да какие прежние связи… До меня уже сейчас дошло, что даже там, в Афганистане, они были не особо уверены в том, что плетут. Может, действительно не кумекали, что в головах у этих горцев творится, – там же до сих пор половина неграмотные. А может, и это еще хуже, думали, что понимают, но настоящие доклады посылали в штаб, а нам говорили что положено. А в штабе тем более мало что понимали, и, что самое печальное, до них это тоже еле доходило. Просто работа у них такая, важное лицо делать, что бы ни случилось. Были бы особисты умнее – захватили бы власть, когда все зашаталось. А сейчас у нас власть сама знаешь у кого.

– Так вот почему ты так завелся… Ты не хочешь, чтобы во власть пролезли люди вроде этого придурка.

– Такие, как он, туда точно не пролезут. Потому что этот – просто дурак. А вот те, кто стоит за ним, – эти как раз могут. Такие дураки для них – как таран.

– Но это просто провинциальный дурак.

– Так им не обязательно самим становиться властью. Им просто хочется, чтобы власть им разрешила самим быть властью. То есть убивать тех, кого выгодно. Этого будет достаточно. И в небольшом городе это намного проще сделать, чем в столице. Как подумаю об этом – тошнить начинает. Лучше уж статью дописывать буду. Отвлекусь немного. Есть вещи, которые даже я выдержать не могу.

Он поднялся с круглого сиденья.

– Подожди, – сказала Нэнэ, продолжая смотреть в пустую тарелку.

– Что-то важное осталось.

– Я, когда в школе училась, тоже принципы для себя придумала. Больше из старых книг, конечно, но они же все про это. Например, что лучше умереть с голоду, чем буду наркотиками торговать. Или даже чем проституция. Почему-то мне казалось, что это близко, хотя второе не так осуждается.

– И там и там продается удовольствие. Просто в наркоторговле ты продаешь вещество, а в проституции свое тело.

– Ну да, все равно что от себя кусок мяса отрезать… Так вот, с тех пор я немного выросла, и мысли мои стали меняться, – она убрала волосы с лица и тоже посмотрела вдаль. – Нет, ни собой, ни наркотиками я не торгую. И с голоду, как нетрудно заметить, не умерла. Но мне тут история одна вспоминается. Я в церковь не хожу и вообще от этого далека, но это очень хорошо именно с исторической точки зрения. Помнишь, на последнем ужине, когда жареного барашка ели, Иисус сказал ученикам, что один из них его предаст. А Петр начал божиться, что нет, учитель, как можно, да я за тебя, да мы все за тебя…

– Ага, припоминаю эту историю. Симон, оперативная кличка: Булыжник.

– Он самый! А Христос ему отвечает: Булыжник, не зарекайся. Вот увидишь, сегодня еще до утра ты от меня три раза отречешься. А потом так оно и случилось.

Нэнэ помолчала, пытаясь припомнить, что было дальше. И закончила словами от себя:

– Не знаю, правда это или нет. По три раза одно и то же только в сказках случается. Но сказано-то мудро. Не надо зарекаться. Чтобы не было так больно, когда ты это все-таки нарушишь и отречешься.

Они вышли в ночь и уже на пороге разошлись в разные стороны.

Черский шагал дописывать статью про бомжей и пытался понять – хотел ли он с ней сблизиться или просто поговорить? Почему-то казалось, что сблизиться теперь не получится. Она узнала его с неправильной стороны.

Но если посмотреть по-другому: если бы они сблизились, она бы и так его узнала с неправильной стороны.

И как теперь с этим быть?

А тут еще убийство это подъехало…