Но нет! Ещё не всё! Он потянулся к бумажному вихрю и вырвал сразу несколько полотен, ворох запротестовал громким шуршанием, но подчинился его воле.

Он впился взглядом, выхватывая каждую деталь, не пропуская ни единой точки.

Они втроём у рождественской ёлки. Мария в восхитительном бирюзовом платье, оно так превосходно подчёркивало её светло-синие очи и благородно оттеняло пшеничные волосы, которые с годами сильно отросли. Он возмужал, но по-прежнему носил длинные волосы, правда, аккуратнее, чем, будучи подростком. На нём белый с огромным воротом свитер и синие, почти в бирюзу, брюки – прихоть супруги. А меж ними их малышка Дори́ка. Девочке исполнился третий год. Её нарядили в серебристое платьице, и до чего же она хороша! В отсветах разноцветных огоньков ёлочной гирлянды казалось, будто то не платье, а чешуя русалки, о чём радостно во весь свой звонкий голосок и возвестила свое откровение Дорика.

– Из неё выйдет буйная фантазёрка. Не находишь, Влад? – прошептала ему на ухо жена.

– Как минимум, достойная сказочница, – улыбнувшись, вторил он ей. – Как ты.

Как ты… Эхо в его ушах – стылый ветер. Его взгляд приклеился к иному сюжету.

Дорике семь, а ему и Марии по двадцать шесть. Дочка всё больше напоминала ему Марию – хрупкая, с открытым, честным взглядом и светлыми льняными волосами. Они отдыхали на берегу Северного океана, на одном из Ибисовых островов. Маленький долгожданный отпуск. Позади них в нескольких сотнях метров стоял старинный каменный дом с высоченным забором и ухоженным садом внутри. В окружении пахучего багульника, на скалистом берегу Ярого моря этот особняк сразу приглянулся Марии. Где-то поблизости неистово грохотала неудержимыми водами местная река. Названия никак не запомнить.

– Влад, как бы было превосходно, – сказала Мария, особенно подчёркивая слово «превосходно», – когда-нибудь перебраться сюда, на край земли, и остаться здесь насовсем.

Она перевела мечтательный взгляд на даль солёных вод, и он впервые приметил затаенную грусть в уголках её небесных глаз. Что это было? Предчувствие? Он молчал, обдумывая, а тем временем Дорика подошла к краю берега, обрывистого и высокого не только для маленькой девочки, но и для взрослого.

– Мамочка, папочка, а в море водятся русалки? – спросила она, опасно наклоняясь над обрывом. Тема русалок её так и не оставила.

На него накатила необъяснимая волна ужаса. Он не желал рисковать, и в два счёта подхватив на руки дочурку, шутливым, беззаботным тоном произнес:

– Ты ж моя фантазёрка. Ну какие русалки? Это в книжках их целые моря и океаны, а там, – он небрежно указал в сторону воды, – только рыба, да и ту, чтоб поймать, придётся попотеть.

Дорика протестующее лопотала в защиту своей веры – веры ребёнка в чудеса, её слова обдавали его лицо теплом, но он того не замечал, погрузившись в раздумье. Он-то уже знал, как и Мария, что есть существа куда опаснее русалок. Но как всякий заботливый отец не желал, чтоб дорогое сердцу дитя рассталось с детством прежде времени. Если бы можно было оградить, защитить от всего на свете.

Вот и третий лист. Ворох вокруг отступил от него и вошёл в тень. Других попыток созерцать мгновенья прошлого не будет. Он со щемящей болью в сердце обратил взор к последнему шедевру своей памяти.

Утрата – вот и весь смысл. Сломленный мужчина с волосами цвета воронова крыла один, на коленях у двух свежих могил. Их не стало, Марии и Дорики, три месяца назад. Кто мог знать, что его работа, сомнительные деловые отношения, вмешаются в естественный порядок вещей. И он не знал. Нет, лгать себе можно сколь угодно, но правда о себе напомнит в любом случае. Он уже чувствовал, и впервые тогда – полгода назад на берегу океана с ворковавшей о русалках дочерью на руках. Не остановился вовремя и подвёл их обеих. В случайности он также не верил: не может вот так наехать на пешеходов средь бела дня исправный автомобиль, а после, бросив умирать раненых, умчаться прочь. Ему напомнили о его месте в этом мире самым гнусным образом. Вурдалаки помогли ему выявить след праведника, управлявшего тем авто, они же приняли его в свои ряды чуть позже, когда боль и угрызения совести довели его фактически до безумия. Он отомстил, жестоко, медленно, с лютым упоением. Но боль никуда не ушла. И тогда он понял, что пора сбрасывать шкуру прежней жизни – похоронить там же, где лежали его любимые.

Он взял себе новое имя, старое ничего не значило в новом мире. Вскоре он понял, что намного смышлёнее и сильнее простых вурдалаков – это стало отправной точкой вверх, куда он решил пробиться, во что бы то ни стало. Не ради себя, но ради них. Все цепочки исходили из одних рук, и те руки он собирался вырвать с мясом. Праведники всегда будут соперниками вурдалакам за власть: кто первый, тот и выиграл партию.

Дверь в спальню бесшумно приоткрылась, и в сторону кровати скользнула гигантская звериная тень. За нею в проёме двери образовался Марик, робко взирая в полумрак наглухо зашторенной комнаты.

– Господин, – смущённо обратился он туда, где лежал босс, – ваш прислужник настаивал, потому я его впустил.

– Правильно сделал, Марик, – раздалось из темноты.

Голос ровный, холодный, впрочем, как и всегда, хотя в интонации проскользнула – или причудилось охраннику? – дрожь.

Прислужник, громадный пёс, принюхавшись к застоялому в помещении воздуху, что-то недовольно прорычал и улёгся тут же на полу, подле господского ложа.

– Волкодлака всегда следует пускать, как он того возжелает, – добавил хозяин пса.

Дверь закрылась, восстановив тьму.

Он открыл глаза, не желая долее мучить себя кошмарами. Сну всё же удалось раскошелить его на несколько слёз.

С этой минуты он отрёкся от беготни по замкнутой петле, приняв новую цель и заключая себя в оковы свежей клятвы. Зачем довольствоваться ролью местного князька, когда в твоих руках сила, способная возвеличить тебя до пределов короля? Давно у вурдалаков Терриуса не имелось крепкого верховного вождя, которому бы подчинялись все. Что ж, не год, не пять, пусть даже не десять лет уйдёт на то, но он достанет до высшего пьедестала и тогда бросит вызов тому, в чьих руках цепочки праведников. И тогда он с мясом вырвет эти руки, руки Флегонта Саркара, бросив их к могилам любимых.

Как ни борись с природой души.

Но в нём столько мощи, что он поборется и как! А теперь пора встать, распахнуть окно, надеть безмятежность на лицо и подняться на новую ступень, и пусть кровь с неё польётся ручьями. Неспроста же он взял себе другое имя, безжалостное, лютое – революционное дитя. Раз бог забрал у него свои дары, он на крови создаст новые.

Револьд Астрогор улыбнулся светлевшему в окне небу. Отразившийся в стекле двойник ответил ему ледяной, хищной ухмылкой.

Отсчёт начался.

Сколько «если бы» должно было сложиться, дабы они могли вернуться назад.

И если бы Матфей не отыскал и вовремя не влил озёрную воду в уста Луции.

Если бы вода не подействовала.

Если бы, промешкав в сомнении ещё несколько секунд, Матфей не согласился на более чем сомнительный договор с людином, что, безусловно, спасло ему жизнь – ведь на обратную переправу сил уже не оставалось.

Если бы не Маргел, кинжал Астрогора в бесновавшейся круговерти ветряного потока настиг бы бывшую фаворитку. Да, попугаю не повезло. Просто чудо, что в его маленьком преданном сердечке хватило жизни доставить назад раненую госпожу, прежде чем тьма втянула последний вдох храброго какаду.

Лишь спустя сутки Матфей прокручивал все эти маленькие «если бы», вероятности, которые могли и имели право повернуть историю в иное русло и уж он, Матфей, точно не сидел бы теперь среди друзей – ошеломлённых, полных негодования и досады.

Его хватились через час, после его необдуманного и бесшабашного скачка в логово главаря вурдалаков. Обдумав всё самое плохое и разбредясь по округе в поисках беспечного друга, ребята всё-таки вызнали всю подноготную: доброе сердце Ми́ры дрогнуло, не устояло перед данным обещанием молчать, и женщина-добродей, что способствовала Матфею в его переправе, открылась его друзьям.