– Клитор потереби, плиз, – сказала Светка. – Что-то я совсем кончать перестала.

В этот раз она кончила. Могучий громовой раскат сотряс вышку, и молния поразила её в самое темя. Пашка тоже кончил. Оба умерли мгновенно.

Было в нём что-то чертовски, невероятно привлекательное и притягательное – по-мужски, самцово притягивающее. И что же так завораживало в нём?.. Может быть весь его дикий, бунтарский, брутальный вид? Или толстые ляжки, мускулистые и мохнатые? Или гордо выпирающая грудь, покрытая исчерна-рыжей шерстью? Или порочные глаза, серо глядящие с неизбывным и перманентным презрением, от туманного взора которых чувствуешь себя полнейшим ничтожеством, неудачеством и вошью дрожащей? Или насыщенно-киноварный язык, длинный и широкий? Или авантажные мудя, величаво свисающие чуть ли не до земли? Или молочно-розовые пол-аршина любви в боеготовности?..

Тем далёким и невозможным летом, жарким, знойным, душным и гостеприимным, как Ад, я гостила у бабули с дедулей. То была настоящая Жопа Мира: ни инэта, ни ТВ, даже радио с жуткими помехами ловило единственный госканал; до ближайшего сельпо 9 км по пересечённой местности – за пивасиком вечерком не сбегаешь; приходилось радоваться даже тому, что время от времени имелось электричество, ибо дед Натан соорудил какой-то генератор, работавший, впрочем, с частыми перебоями.

По бескрайним буколическим просторам я порхала в выцветшем красном платьице, коротеньком и детском, бесстыдно пренебрегая нижним бельём, поелику тогда я была юна и беспечна, точно молодая лань. Бабуля Аграфена неодобрительно качала седой головой в платочке, а дедуле Натахе мой наряд определённо нравился – я неоднократно замечала бугор на его немыслимых залатанных шароварах. Впрочем, мои старики вовсе не были ещё старыми – им тогда не исполнилось ещё и шестидесяти лет.

В день моего приезда они вспомнили молодость и с четверть часа перед сном задорно пыхтели, старательно скрипя дряхлой, но ещё стойкой деревянной кроватью – видно, их тлеющие угли распалило присутствие в доме юной свежей плоти. Лёжа на печи, я внимала их тихим сладким стенаньям, и мне тоже стало хорошо, покойно и мокро.

На следующий день я вызвалась помочь дедуле Натахе с причёской – у него имелась какая-то чуть ли не довоенная механическая машинка для стрижки волос. У деда была окладистая русая борода, местами седая, и довольно короткие, целиком белые волосы, которые бабуля Груняха подравнивала этим архаичным агрегатом раз в месяц. Ножницами я подкоротила ему бороду, а машинкой, забавы ради, соорудила ему андеркат, выбрив наголо затылок и виски. Увидев себя в зеркале, дедуля изменился в лице, а бабуля сначала всплеснула руками, а потом расхохоталась, согнувшись пополам и уперев ладони в бёдра. Вслед за ней захохотал и дед.

А потом я увидела Его – и оказалась поражена в самое сердце. Брутальный, гордый, статный красавец. Рога как у Люцифера, борода и яйца до земли, неприступный вид – три пуда харизмы! Мой сердцепоразитель стоял на куче навоза, будто на Олимпе, Эвересте, горе Фудзи! Словно на вершине мира! Как потом выяснилось, и имя у него было очень подходящее – Варфаил. Правда, старики чаще называли его запанибратски, Варькой, но это, разумеется, ничего не меняло. Конечно, назвать любовью моё чувство было бы тяжело, странно и неправильно, но влечением оно было несомненно – и влечение это возрастало с каждым часом, с каждой минутой, с каждой секундой, с каждым мгновением.

Следующей ночью дедуля и бабуля опять покряхтывали перед сном, я их рассеянно слушала и думала о Нём. Он пригрезился мне во сне: на вершине заснеженной горы, на фоне восходящего солнца, образующего вокруг его велерогой головы подобие нимба, с державно дрожащим жезлом любви…

Однажды я пошла гулять с Варфаилом в лес, в самую глушь, в самую чащу. Солнце ветхозаветно просвечивало сквозь густую сень деревьев, райски ворковали лесные птички; Он гордо щипал сочную травку, ягодки и папоротник, а я любовалась и наслаждалась Им. И ничего более, ничего…

Всё когда-то заканчивается, не так ли? Через неделю я уехала. Но не забыла о Нём. Сейчас я дряхлая тридцатилетняя старица, но до сих пор храню в своём сердце тёплые, светлые и тихо-радостные воспоминания о моём незабвенном альфа-козле.

О благодатные, милосердные, добрые, изобильные, целомудренные советские годы! Безвременно почившая, но не забытая эпоха! То были 60е годы, их завершение. Мы с сокурсниками отправились в лагерь дружбы народов «Скромная колхозница», что под Ульяновском. Туда же прибыли наши молодые товарищи из дружественной ГДР. Мы были юны, стройны и невинны, как небесные ангелы на фресках Леонардо. Впрочем, мой возлюбленный был не совсем стройным, скорее наоборот, толстеньким и малорослым; но мне это не представлялось чем-то отталкивающим, напротив – это привлекало меня в нём. Звали его удивительно – Фридрих! Фридрих как Энгельс, Фридрих как Шиллер, Фридрих как Барбаросса!

Мы тихо и трепетно полюбили друг друга с первого взгляда, слуха и вздоха – как Ромео и Джульетта, как Тристан и Изольда, как Антоний и Клеопатра, как рабочий и колхозница!

Свежий, словно эфир, благотворный сельский воздух, прогулки по тенистым липовым аллеям, которым не мешали толпы ГэБэшников в галстуках и тёмных очках, бдительно сновавших туда, сюда и обратно. Пламенеющие закаты, нежносветные рассветы, неторопливые беседы об искусстве Возрождения и французских философах… Мы часто держались за руки – грешны! – но ни одного, даже самого лёгкого и целомудренного поцелуя! Только такая любовь и имеет право быть на нашей грешной, многострадальной земле!

Неделя пролетела как мгновение. Он уехал в Восточный Берлин, я в свой любимый Ленинград. Мы писали друг другу каждую неделю, потом всё реже и реже. Мой Тристан быстро обратился в безобразно жирного бюргера (он прислал мне фотографию), я стала тучной целлюлитной советской домохозяйкой. Но что же делать? Се ля ви, как выражались французы прошлого. Пусть так, но любовь наша умрёт только вместе с нами!

У самой кромки воды ходит потрёпанная, битая жизнью, но всё ещё полная собственного достоинства ворона. Она не ищет себе пропитания – она словно прогуливается, любуясь осенним пейзажем. Ворона отводит взгляд от бесконечной воды и смотрит на немолодую женщину. Женщина пьёт дрянное красное вино из пластмассового прозрачного стаканчика и не переставая курит тонкие ментоловые сигареты. Ей сорок шесть лет. На ней красный раздельный купальник. Складки жира на животе, толстые целлюлитные бёдра, дряблые обвисшие груди. Лицо, никогда не отличавшееся красотой, несёт на себе неизгладимый налёт приближающейся старости, и чрезмерный слой косметики уже не делает его хотя бы мало-мальски привлекательным. У женщины есть взрослый сын, который с ней практически не общается. Муж, прожив с ней 15 лет, ушёл и женился на молоденькой пигалице. Через неделю она вернётся домой и пойдёт на ненавистную работу. Мужчины даже не смотрят в её сторону; иногда ей кажется, что она готова отдаться любому, кто обратит на неё внимание. Заметно холодает – начинает дуть северный ветер, солнце затягивает облаками, похожими на картофельное пюре; отдыхающие покидают пляж. Ворона, вспугнутая детским вскриком, величественно, гордо, будто орлица, улетает в сторону дюн. Немолодая женщина смотрит на изжелта-зеленоватые волны и думает о том, что никчёмная её жизнь уже давно закончена.

(отрывок из романа «Понуровъ»)

Марла Андреевна Одоевцева сидела медной ванне перед распахнутым в сад окном и осторожно брила подмышку. Проходивший мимо мужик Михайло увидел барыню и остановился, уперевшись взглядом в голые титьки.