Сама дорога, бугристая, неровная, исчерченная глубокими бороздками, оставленными потоками дождей, поначалу была прямой, но скоро начала плавно уходить вверх. Наклон казался небольшим но уже на второй час путешествия ноги начали поднывать, а сердце биться чаще. Рубашка липла к намокшей спине, и иногда Ун останавливался и смотрел вверх, просто чтобы убедиться, что кроны узорчатых деревьев все еще закрывают его от солнца. И они закрывали, но пользы от них было немного. Духота разливалась повсюду, даже в тени, она была густой, давящей.

«Но все не зря, – подумал Ун, допивая последние капли из первой фляги. – Тут хотя бы никого нет». К тому же неудобства и сложности действительно отвлекали от навязчивых больных мыслей, и маячивший на горизонте многодневный поход обещал и вовсе стать настоящим исцелением. Надо было только придумать, как в этих местах добывать воду. Впрочем должны же у здешних упрямых стариков, отказывающихся ехать к родне, быть колодцы?

Впереди показался узкий, высокий, в полтора раанских роста, камень. Он стоял на развилке, и лес не решался проглотить его, не обнимал лианами и ветвями, как будто опасливо держась в стороне. Когда Ун подошел ближе, то понял, что никакого чуда в этом не было: кто-то безжалостно обломал все побеги росшего вокруг остролистного куста. Зачем? Это же не указатель: камень покрывали желто-белые пятна лишая и на нем не было никаких надписей. Только в одном месте, почти в самом низу, можно было разглядеть что-то вроде спирали или тройного круга, высеченного когда-то неизвестным мастером, а теперь почти полностью стесанного в ничто ветрами и временем.

«Наверное, опять какая-нибудь норнская религиозная ерунда», – подумал Ун. Но что норны пытались сберечь? Окажись идол Никканы в каком-нибудь музее, вне темной, мрачной комнаты, на него даже было бы приятно посмотреть. А тут глыба и глыба, причем с самой примитивной резьбой. Ей было невероятно далеко до грубоватых, но обладавших своей красотой и ритмом узоров, напоминающих птичьи следы, которые вырезала....

Ун свернул налево, оставляя камень позади, на ходу закуриил самокрутку, заставил себя сунуть чертов платок обратно в карман. В этот раз ему повезло: через пару минут лист серого дерева ударил в голову, выедая мысли в ничто, в пустоту, в ногах появилась чуждая, неестественная упругость. Он шел легко, но чувствовал, что если теперь остановится или присядет, то не сдвинется с места. И потому надо было не сбавлять шагу! Вперед! Вперед! Вперед!

Глаза его сбросили пелену слепоты и видели теперь в окружающей листве всевозможные, бесконечные оттенки зеленого, желтого, синего, пурпурного. Ун спотыкался, но отказывался глядеть вниз, боясь упустить что-то из открывшегося ему бесконечного пейзажа. Боясь, упустить даже одну деталь этого совершенно иного, яркого, не обобщенного мира, поделенного на мельчайшие части, где каждая мелочь была сама по себе миром, состоявшим из бесчисленных частей...

А потом, в одно мгновение, все побледнело, Ун остро почувствовал собственное одиночество, и пустота из приятной и освобождающей сделалась тяжелее того проклятого камня. Он сбился с шага, двигаясь вперед уже скорее против собственной воли – появившаяся из неоткуда тоска требовала лечь прямо здесь, на дороге, и ничего не делать.

«Нет, надо идти, я же так и не нашел подходящее место для лагеря...» – Ун заставил себя оглядеть старый мрачный мирок, в который вернулся. Тени в подлеске стали гуще, солнце уже не блестело над головой среди переплетения закрученных веток. «Сколько прошло времени?» – впрочем было ли это так важно. Ун смахнул пот со лба, начиная чувствовать, как покалывают и поднывают расслабленные, отвыкшие от труда и долгих переходов мышцы.

Еще примерно через полчаса он все же устроил короткий привал и с удивлением обнаружил, что уже наполовину осушил вторую флягу и съел почти весь сыр, причем не нарезая его, а кусая как яблоко. В этом не было ничего плохого, но по затылку Уна пробежал нехороший холодок: он совершенно не помнил, когда именно ел и как, остановившись или прямо на ходу? Не помнил вкуса и даже не мог сказать, понравился ли ему этот сыр. От волнения захотелось закурить, и пришлось останавливать полезшую за коробкой руку. Не хватало только совсем забыться посреди этого чертового ничего.

Этого мрачного, скучного, раскаленного ничего, которое находилось здесь и… А где, собственно, находилось это здесь? Шёл ли он все время по прямой? Не встречались ли после странного камня ещё развилки и повороты? Какие воспоминания ускользнули из его разомлевшего разума?

«Нет, хватит с меня листьев», – подумал Ун. Стоило всё-таки попробовать пожечь кору. Пусть она и воняла с

ильнее, и на несколько часов превращала любого разумного в неподвижное аморфное тело, но никто никогда не слышал, чтобы после нее в памяти появлялись огромные дыры.

– Здравствуйте.

Ун замер, повернулся на голос, но никого не увидел и часто-часто заморгал, хотя и знал, что это не поможет избавиться от остатков дурмана.

– Извините меня, не хотел вас напугать.

Листья огромного, раскидистого папоротника, росшего на обочине, зашуршали, из-за них с земли поднялся полураан – не призрачный, самый настоящий: сероволосый, с широким пятном на правой щеке и россыпью мелких точек на лбу. Он почти виновато потоптался на месте, потом, запоздало, снял шляпу, с заткнутым за ленту ярко-синим пером, и вежливо кивнул, пытаясь незаметно отряхнуть заношенные штаны. Обычный местный деревенщина, что с него взять. Страшно подумать, каким бы он был без примеси раанской крови.

«Неужели мне не будет от вас покоя даже в чаще леса?»

– Куда идете, господи раан? – бодро спросил деревенщина.

«Только перед тобой я еще не отчитывался», – вспомнил Ун слова сестры, произнесенные как будто в другой, бесконечно далекой жизни, но пожал плечами и все же ответил:

– Гуляю.

Сказав это, он пошел дальше, надеясь избавиться от внезапного собеседника. Почти сразу же позади раздались едва слышные шаги и скрип.

Ун снова остановился и обернулся. Деревенщина шел за ним, волоча небольшую тележку, накрытую куском брезента, и улыбался невыносимой натянутой улыбкой.

– А у нас тут такое захолустье! Ничего интересно!

Неужели этот кретин его все-таки узнал? Точно узнал. Иначе почему так заискивает? Ун пониже надвинул шляпу на глазу и спросил прямо:

– Тебе что-то нужно?

Деревенщина наигранно замахал свободной рукой, точно плохой актер на сцене дешевого кабака:

– Нет-нет, господин раан! Я просто рад, что встретил вас. Должен предупредить, там дальше одна дикость, шакалов целые стаи и змеи под каждым кустом. Да и дорога становится непролазной. Заблудитесь, не выйдете потом. Лучше возвращайтесь.

Ун посмотрел на незваного помощника с раздражением, и ему пришлось собрать все силы, чтобы следующие слова прозвучали не то чтобы дружелюбно, но хотя бы не грубо:

– Спасибо за предупреждение. Но я пойду дальше.

И Ун пошел. Пусть сожрут этого болвана ночные охотники или что там за твари должны были пугать норнов. Да ему чертовски хотелось увидеть, как дорога все сильнее и сильнее сужается, превращается в тропу, а потом и вовсе растворяется в лесу и совершенно исчезает, уступая той самой дикости. Он и пришел сюда, может быть, только ради того момента и места.

– Стойте! – на этот новый резкий оклик, почти приказ, Ун не стал обращать внимания. Опасно там или нет, но он сам волен решать, куда ему идти.

– Лежать!

Вот это было уже слишком. Что полураан о себе возомнил? Кем считал себя? Уж не управителем ли всей этой чащи?

Ун остановился, решая, как ответить, но не успел ни повернуться, ни открыть рта – рядом что-то мелькнуло, он почувствовал железную хватку на плече, потом сильный толчок и с удивлением понял, что лес начал заваливаться, а земля стремительно приближаться.

В бесконечно долгую секунду падения, прежде чем удариться щекой о камни, Ун успел разглядеть лицо высившегося над ним полураана.