Кажется, деревенщина улыбался.

Глава XXXII

Ун откатился в сторону, уворачиваясь от пинка, вскочил на ноги и утер кровь с разбитой правой щеки. Он видел как вспыхнуло удивление в глазах полураана, как рука его потянулась под полу грязной куртки, не стал ждать, что будет дальше, и бросился в атаку.

Поражение получилось позорным.

Враг не был не выше, не тяжелее, бил с долгого замаха, и Ун даже начал прикидывать, о какое дерево разобьет поганую крапчатую рожу, по какой-то нелепой ошибке получившей одно раанское пятно, когда пропустил первый удар. А потом еще и еще.

Можно было обвинить во всем свежую саднящую рану, но в пылу схватки он не чувствовал боли, и капающая с подбородка кровь только придавала ему злости и резкости. Можно было свалить все на болезнь, но из госпиталя он выписался больше месяца назад. Курево… Да, курево делало его слегка заторможенным, но и оно не могло быть ответом.

Ун ударил несколько раз, хотя это надо было назвать тычками, отступил, поднимая руки, чтобы защитить лицо, кулак полураана прилетел ниже, врезался в грудь прямо под сведенными локтями, дыхание оборвалось, а в глазах потемнело. Как долго он провалялся без сознания? Минуту? Две? Достаточно, чтобы очнуться с мешком на голове и заломаными за спину руками.

Правда была неприятной, но отворачиваться от нее становилось попросту опасно. Курево, царапина, болезнь – они были не виноваты. Он, вот главная причина всего. Он сам довел себя до этого, превратился в ходячий, разве что не гниющий труп. Хотел служить под началом майора Вица? А заслуживал ли такой чести? Какая польза боевому офицеру от слабовольного, неповоротливого, переполненного жалостью к себе раана? Раана, который так легко отдал право распоряжаться собственной судьбой в чужие руки? Если бы полураан захотел, то труп Уна нашли бы однажды здесь, на этой забытой всеми норнскими богами дороге.

Если бы нашли.

Ун не хотел представлять, но ясно видел, как огромный лесной кот медленно выходит из зарослей, прислушивается, принюхивается, морща нос и приоткрывая пасть, наконец, замечает на обочине облепленную мухами мертвечину, неслышно приближается, почти скользя на мягких лапах, наклоняет к телу тупорылую морду и вырывает большой кусок мяса или дергает за руку, с хрустом выламывая сустав из плеча.

Звери, птицы и насекомые очень скоро не оставили бы от трупа ничего, кроме костей и обрывков догнивающей ткани.

Со связанными руками и больной головой сам Ун уже бы не поднялся, и полураан взял его за плечи и потянул вверх, заставляя и одновременно помогая встать. Этот ублюдок говорил и говорил, слова заглушал звон, все никак не затухавший в ушах. Но главное Ун разобрал.

‑ ...Будешь дергаться, застрелю!

Что-то ткнулось в затылок сквозь вонючую пыльную мешковину. Пистолет? Ун постарался усмехнуться, чтобы придать самому себе смелости, но сердце замерло, а потом заколотилось быстро, точно решило пробиться через клетку ребер. Колени затряслись. Драка дракой, но только теперь он по-настоящему осознал, что может и правда умереть здесь и сейчас, какая же досадная, нелепая смерть! Разве это была жизнь? Разве можно умирать так рано, когда впереди еще так много? Сумрак внутри мешка, пронизанный мелкими точками света, стал удушающим, захотелось заговорить, выспросить, что происходит, молить о пощаде, и Ун едва успел прикусить язык. Может быть, теперь у него ничего и не осталось, кроме гордости, но ее он так просто не вышвырнет.

Они пошли по дороге, и Ун попытался, но не смог понять, движутся ли они вперед или возвращаются обратно. Когда он скашивал глаза вниз, то видел камни, желто-серую землю и ничего больше. Наверное, опытному следопыту хватило бы и этого, но он никогда не чувствовал себя в лесу как дома.

Радовало теперь только одно: в нем все еще находились силы молчать и не отвечать на бесконечные вопросы полураана. «Как тебя зовут? Куда ты шел? Зачем?» Ун даже не прислушивался к ним, хотел только бросить: «Не твое дело», ‑ но и это было бы слишком много чести. Он выпрямился, чуть запрокинул голову назад, и тут же пожалел об этом: полураан стукнул его между лопаток, сгоняя куда-то в сторону и низкая ветка хлестнула по макушке и лбу, пришлось пригибаться, пробираясь по непролазной лесной тропе.

«Будет мне теперь и поляна, и ручей. Отведет меня куда подальше, да там и зароет». Новая страшная догадка не напугала и не заставила сердце уйти в пятки. Ун не почувствовал ровным счетом ничего и даже скривил рот в улыбке: «Господин Ирн-шин куда крепче держал меня за горло и без всякого оружия».

Но скоро он перестал думать и об этом: тропа стала изгибаться, прерываться оврагами, в которых приходилось спускаться боком, тщательно прощупывая дорогу, чтобы не скатиться вниз кубарем и не содрать и вторую щеку; а потом подниматься, ступая по корням и наклоняясь вперед, стараясь удержать равновесие. В сотый раз запнувшись не то о камень, не то о кочку, когда Ун был на грани того, чтобы переступить через гордость и потребовать, нет, попросить, убрать этот чертов мешок, в конце концов, что такого секретного могло быть вокруг, кроме чертового леса, впереди послышались голоса. Они звучали приглушенно, точно издали, но это была иллюзию: чаща поедала и искажала их – уже через несколько минут Ун начал разбирать в мерном хоре отдельные слова. Говорили на раанском и норнском.

‑ Господин капитан! – неожиданно выкрикнул полураан из-за спины Уна. ‑ Я поймал одного из них!

Мешок взметнулся вверх, и шершавая ткань резанула по щеке.

Ун вспомнил боль, которая пронзила лицо в тот момент, поморщился, потянулся к ране, и военный лекарь в чине сержанта – норн средних лет – с очень виноватым видом хлопнул его по запястью.

‑ Не надо трогать. Сотрете клеевину, закровит. Еще занесете какую-нибудь инфекцию.

‑ Простите. Забылся.

Ун снова оглядел лагерь. Широкая поляна посреди леса была полна изгнивших пней и поваленных на землю черных стволов деревьев. Трава здесь росла, но не было ни одного молодого побега, точно все выкашивала какая-то древесная зараза. Отдыхавшие солдаты в маскировочной пятнистой форме группами сбивались поближе к плоским чашам, на которых тлел горе-мох, и подальше от хлипких брезентовых навесов, где обитало начальство.

Под самым дальним навесом продолжалась дивная трепка: капитан Шан спускал шкуру с фальшивого деревенщины. Жаль только говорил тихо, ни слова не разобрать. С другой стороны, хватало и одного выражения на лице полураана. Он стоял там не живой, не мертвый, боялся пошевелиться. А сколько поначалу было смелости и наглости! «Поймал одного из этих ублюдков, господин капитан». «Он отказался представиться, господин капитан». «Он тащился в чащу, господин капитан! Прямо в сторону обрывов!» «О, у него нет при себе никаких бумаг, господин капитан!» «Я спрашивал! Молчит. Ну, я и погнал его сразу сюда!» Уну тогда стало мерзко от одной мысли, что этот выскочка шарился по его карманам, рука потянулась к груди, но платок нашелся на месте.

Норны и полурааны, в основном рядовые, начали собираться вокруг, приглядываться, во взглядах их блестел хищный охотничий азарт, точно у волков, услышавших запах крови. Но капитан явно в чем-то сомневался, хмурился и все чесал пятно на подбородке. Он потребовал представиться. Ун встал прямо, как только мог, и назвался.

‑ Здесь пограничье, ‑ сказал капитан, ‑ почему ходишь без документов? И что ты вообще тут делал?

История об обычной долгой прогулке и о том, что Ун даже не думал, что в такой глуши ему могут понадобиться печати и подписи, была правдивой, но прозвучала до нелепости абсурдно, и офицер сощурился уже с подозрением.

‑ Ладно. Выясним, кто ты на самом деле и что тут забыл. Говоришь, из Хребта? Сможет там кто-то подтвердить твою историю?

Первым в голову пришел майор Виц, но Ун предпочел бы умереть, чем объясняться, почему он теперь не на службе.

‑ Я остановился в доме хозяйки Никканы. Ее сын Варран, он в...