Через пару минут Никкана принесла поднос с большой тарелкой рагу, графин с морсом, принялась все расставлять, а Уна замутило. Он уставился на корзинку с ломтями хлеба, горло закололо, точно от застрявшей рыбьей кости. «Просто отвернись», – не то приказывал, но то умолял он, но сделать ничего не успел. Норнка схватила корзинку и накрыла ее серой тканевой салфеткой:

– Я забыла, что вы не любите хлеб. Извините.

Ун тихо чертыхнулся. Неужели снова все чувства его так ясно отразились на лице?

– Это у меня просто... после болезни, – пробубнил он. И это была правда. Нет и не было никаких других причин.

Никкана печально покачала головой:

– Ужасная болезнь. Я сегодня ночью ходила проведать Нотту, и слышала, как вы опять кричали во сне. Но не волнуйтесь, я обещала вам целебную настойку от этой беды, и послезавтра она будет готова. Начнем вас лечить по-настоящему. Что вообще знают эти городские доктора?

В первый раз, когда Никкана рассказала, что слышала его ночной «концерт», Ун разозлился и долго убеждал сам себя, что, конечно, никакого умысла ходить и подслушивать у доброй хозяйки не было. Разве она виновата, что стены в доме тоньше бумаги? Наверное, если очень захотеть, из общей комнаты теперь можно было бы услышать, как он долго и тщательно пережевывает куски отварного мяса, картофеля и зеленолиста, и как ложка в последний раз легко звякает о дно опустевшей тарелки.

Ун потянулся к стакану, и внезапно понял, что в этот раз не обратил никакого внимания ни на странный, чуть островатый привкус «священных» трав, которые норны подмешивали во все свои блюда, пытаясь защититься от выходок злых духов, ни на тарелку, полную еды, стоявшую во главе стола и предназначенную покойному мужу Никканы.

«М-да, еще полгода такой жизни и я стану как сержант Нот», – подумал Ун. Сначала привыкнет ко всем здешним глупостям, потом незаметно для самого себя начнет считать их чем-то обычным и даже естественным.

Ун постарался не выглядеть слишком угрюмым и протянул подошедшей Никкане грязную посуду:

– Очень вкусно, спасибо.

– Что вы! Такое не стоит вашей благодарности! – она поклонилась, не очень низко, но бодро, словно и не прожила почти пять десятков лет, унесла поднос на кухню, тут же вернулась с тряпкой и принялась протирать скатерть от невидимых глазу крошек. – Утром заходил почтальон, просил извиниться перед вами. Пока что никаких писем не приходило. А он помнит, что вы ждете очень важное письмо из Столицы!

Еще неделю назад Ун посчитал бы это преувеличением. Зачем почтальону тратить время, делать приличный крюк до здешней окраины и извиняться за то, в чем он не был и не мог быть виноват? Но в последние дни он понял, что норны были прямолинейны и, скорее всего, почтальон действительно заходил и заходил с единственной целью – сказать, что письма нет и что ему жаль. Господин Ирн-шин оценил бы такое трепет перед его посланиями.

– Передайте почтальону, что письмо придет очень не скоро, не стоит...

– И Варрана тоже простите, – чуть ли не потребовала Никкана. – Я знаю, вам, наверняка. нужно куда-нибудь съездить. А вы вечно пешком! Но видит Создавший все, Варран теперь не на минуту не может отлучиться со службы. У них там столько дел, столько дел! – норнка изображала возмущение, качала головой, подпирала бока кулаками, но глаза ее сияли от гордости за сына. – Чудо, что его хоть иногда отпускают на ночевки!

Эти извинение Ун выслушивал уже шестой день подряд и все раздумывал, не соврал ли майор Виц, когда говорил, что здесь, вдали от Сторечья, ничего не происходит. Жаль, спросить было не у кого, а сама хозяйка, конечно, ни о каких государственных делах ничего знать не могла.

– Не стоит отвлекать Варрана от службы, – сказал Ун, чувствуя укол зависти. – У меня свои дела, и автомобиля тут не требуется.

Этой фразой он исполнил последнюю, насквозь лживую часть ритуала. Никаких дел в этой дыре на краю мира у него не было и быть не могло. Никкана и сама это понимала, но всегда честно подыгрывала. Вот и теперь она кивнула, ласково улыбнувшись, повесила тряпку на спинку свободного стула, подошла к окну и продолжила возиться со своими фиалками, выбирая и отламывая засохшие листья.

– Но, господин Ун, если вдруг вам надо будет срочно куда-то съездить, вы обязательно... – она замолкла на полуслове, замерла, выронив уже оборванные листья, а потом резко подалась вперед, высунулась в открытое окно, словно решила выпрыгнуть наружу, и закричала во все горло: – А ну пошел прочь! Прочь отсюда!

Вскакивая, Ун ударился коленом о ножку стола, но не заметил боли, и бросился к хозяйке. Что там такое? Воры? Лесной шакал, забредший в поселок в поисках объедков?

Но представшая перед ним картина была обыденной. Никто не перелизал невысокую ограду и не пытался пробраться в сад. Никакой зверь не топтал белые и синие цветы, ковром покрывавшие круглые клумбы. Только перепуганный серошкурый в рабочем комбинезоне застыл на обочине дороги, прижимая к груди метлу, и пялился в сторону столовой бестолковыми темными глазами.

– Ты дурной? – новый крик Никканы оглушил Уна. – Не понимаешь? Да сожрут тебя ночные охотники! Пошел прочь! Чтобы я тебя здесь не видела!

Сорен подхватил мешок с мусором и припустил со всех ног, скоро пропав из виду. Но Никкана, напряженная, неподвижная, как статуя, ожила, лишь когда его топот совсем смолк. Она медленно выпрямилась, попятилась от окна, точки на щеках ее стали ярче от прилившей к лицу крови.

– Эти крысы... эти крысы вечно ошиваются поблизости.

Ун пожал плечами и поправил горшок с темно-фиолетовой фиалкой, которую норнка в порыве гнева сдвинула на самый край подоконника.

– Это просто сорен, – заметил он и тут же пожалел о собственных словах. Никкана не посмотрела, она вгрызлась в него взглядом, точно желала вырвать кусок мяса.

– Вы раан, – тихий голос совершенно не подходил ее грозному виду, – и думаете об этих насекомых, как раан.

Никкана опустилась на колени и начала медленно собирать рассыпавшиеся листья.

– Серошкурые держали не так много невольников из вашего народа, господин Ун. Но мы, норны, были их рабами поколением за поколением. Мы помним, что они такое на самом деле, помним жестокость и хитрость их богов. Если бы вы знала, господин Ун, что они творили с нами! И они, и проклятый и забытый враг, и их полосатые твари...

– Да, твари, – слова, о которых никто не просил, вырвались сами собой. Ун просто почувствовал, что должен был что-то сказать, ведь был согласен с ней. Он тоже знает, что эти полосатые – просто хитрые животные, пусть даже внешне и похожие на разумных. Его-то не обмануть...

Норнка долго молчала, плечи ее совсем поникли, гнев в желто-зеленых глазах сменился пеленой слез.

– Все они твари. Отнять ребенка у матери и продать его, сделать из живого старика приманку во время охоты на дикого кота, забить раба за никчемную ошибку или вовсе без причины... Каким народом нужно быть, чтобы поступать так с другими разумными? Что пережила моя бедная добрая бабушка! – Никкана прижала указательный палец к сердцу в обычном норнском жесте мольбы, сухие листья захрустели в сжатом крапчатом кулаке. – Если бы вы, рааны, и ваши боги не пришли нам на помощь, думаете, серошкурые и их дружки прекратили бы все это бесчинство? Нет... Но император Тару, да славится его имя в Вечном Мире, был слишком добр. Он оставил жизнь всем серошкурым, которые не успел убежать за море. А их теперешние выводки...

Никкана рывком поднялась на ноги, одернула юбку, сунула сор в широкий карман фартука. От слез в ее глазах не осталось и следа.

– Мой отец всегда говорил, хочешь прожить день – отпугни змею, хочешь дожить до следующего утра – отруби ей голову, хочешь увидеть следующее лето – найди и вытопчи ее гнездо. Кровь есть кровь. Теперешние серошкурые ничем не отличаются от своих предков, господин Ун. Мы всегда знали, что этот звериный народ только прячет клыки. и когда ваш отец вскрыл тот заговор, мы молились, чтобы кара за все прошлое, за всю боль и жестокость наконец-то поразили их! Они не заслуживали второго шанса. Но императорское милосердие просто безгранично.