Все три аргумента были верны, но, оказавшись под пустым взглядом идола, Ун снова почувствовал, как страх холодным комом собирается в животе. «Норны не знают, что ты сделал, но я все видела, все!» – говорил этот пустой взгляд. «Я оступился, но все исправил», – мысленно возразил Ун и посмотрел на подношения, лежавшие перед божеством. Желтые круглые плоды какого-то дикого растения уже начали подсыхать, над ними кружили мухи, до того голодные и жадные, что их не отпугивали даже россыпи горе-мха. «Никкана переводит на тебя еду и жжет дорогие смолы, – с укором заметил Ун, словно бросая вызов, – а ты так неприветлива к ее гостям».

Конечно, на такое идолу было нечем ответить, и Ун какую-то секунду даже чувствовал себя победителем в их ежедневном немом споре, но тут муха села на лоб богини и поползла, часто-часто перебирая мелкими лапами. Прямо как когда... Торжество вывернулось в дрожь отвращения и новую волну страха. «Я не сделал ничего плохого!». Ун замял воспоминания, заставил себя отвернуться и посмотреть на другую неподвижную фигуру, лежавшую на диване в противоположной стороне общей. В конце концов каждое утро он задерживался здесь не ради мертвого дерева. Правда, была ли Нотта сильно живее?

– Привет, Нотта.

О существовании младшей сестры Варрана, четырнадцатилетней Нотты, Ун узнал на третий день, когда более-менее пришел в себя. Так тихо и незаметно лежала она на диванчике, что если не задерживаться в этом проклятом обиталище злобного идола, то ее можно было принять за ворох брошенных одеял.

Ун подошел, присел на корточки, девочка медленно, с трудом повернула к нему голову. Совсем бледная, даже крошечных точек на коже было не разглядеть, она изобразила улыбку, из приоткрывшегося рта донесся неразборчивый шепот.

Когда Ун впервые увидел Нотту, Никкана протирала ее тонкие, почти прозрачные, руки мокрой губкой и разминала их, напевая какую-то норнскую песенку. «Это кукла?» – едва не выпалил он. Ничто живое не могло быть таким ломким.

– Что с ней случилось? – ему не удалось скрыть удивления, граничащего с любопытством. – Чем она болеет?

– Ничем, – ответила Никкана с безграничной печалью и невыразимой любовью, – она просто такой родилась.

Ун подумал, что ослышался, что его подводит обкромсанное ухо, а когда понял, что нет, все именно так, почувствовал отвращение. Этому ребенку следовало подарить вечный покой сразу, как только стало понятно, насколько он слаб. Не будь здесь повсюду такая дикость, врачи непременно настояли бы на последнем уколе! Зачем она живет? Ничего не может без помощи, ничего не видит, кроме этого дома и заднего двора, куда ее выносят погреться на солнце. Почти совершенно неподвижная. Прямо как... Нет, Нотта не похожа на его маму! И почему только разум снова и снова подкидывал столько нелепое сравнение?

Мама сделала многое для Империи и семьи. Она не была обузой, почти вещью, с самого своего рождения. Она заслужила заботу. А это... это... насмешка над жизнью.

Надо было забыть, что Нотта вообще существует, но Ун и сам не заметил, как начал заходить к девочке на минуту-другую по утрам, сначала из какого-то нездорового любопытства и недоверия, потом просто поздороваться, и она быстро сделалась частью нового ритуала. В три последние встречи он показывал ей трюк с исчезновением монеты, и всякий раз она тихо каркающе смеялась, словно впервые видела, как серебряный кружок пробегает по пальцам и бесследно исчезает из сжатого кулака. А может, она ничего не запоминала и все для нее действительно было словно впервые?

Сегодня, в день девятой засечки, Ун решил обойтись без представления.

– Смотри, что мне прислали, – он достал из кармана конверт и осторожно вытряхнул на ладонь маленький квадрат фотокарточки. – Это мой племянник. Его зовут Зим.

Младенец в пеленках напоминал пухлую картофелину. Он был чем-то недоволен и готовился закричать, уже раздувая щеки с небольшими округлыми пятнами.

Улыбка Нотты стала шире, и Ун тоже улыбнулся. Ему одновременно хотелось и поделиться хоть с кем-нибудь новостью о рождении племянника, и в то же время сделать все, чтобы никто о нем не узнал. Пожалуй, Нотта была лучшим хранителем для этой «тайны».

«В конце концов, – утешал себя Ун, – главное, что Зим раан и что он здоров. Нельзя судить мальчишку из-за его нерадивой дуры-матери. Когда я докажу, что достоин вернуться, достоин снова жить среди раанов, надо будет позаботиться о нем...».

Докажет, что достоин вернуться.

Мысль, которую он так лелеял до приезда в Хребет, теперь резала как нож. Надежда засохла и сгорела под жестоким южным солнцем. Ему ничего не дадут сделать, и оставят тихо догнивать здесь еще на два года. Варран сказал, что пока он числится за майором, его не могут принять в пограничные отряды даже гражданским помощником-добровольцем. А господин Ирн-шин... Ун поморщился. Он уже десять раз пожалел о том, что отправил в Столицу очередную мольбу о помощи. Не стоило этого делать. Мало того, что унизительно, так еще и бесполезно. Господин Ирн-шин напишет в ответ какую-нибудь насмешку, вроде: «От тебя ничего не требуют? Так отдыхай и наслаждайся жизнью!» – а между строк будет читаться: «Ты знаешь правила, мой мальчик, одного письма мало. Вот после третьего или четвертого я, может быть, поразмыслю, стоит ли тебе помочь».

Нотта замычала, и Ун пришел в себя. Он вдруг понял, что разве что не скалится, торопливо, неумело скрыл злость за маской фальшивого добросердечия и осторожно похлопал девочку по запястью.

– Знаешь, мне уже пора. Увидимся.

Нотта ответила кивком и бормотанием. Ун поднялся, пошел прочь от проклятого дивана, прочь от мертвого идола, на ходу начал прятать конверт и фотокарточку в карман, едва не положив их к не менее проклятому платку. Общая словно стала сужаться, воздух обрел плотность, дышать было невозможно, и Ун запутался в занавеске перед дверью, пока нащупывал ручку.

Наконец он вырвался из склепа и сощурился, но теперь уже не от сумрака, а от полуденного солнца, делавшего выкрашенные в белый цвет стены ослепительнее только-только выпавшего снега.

Никкана – темный, чуть горбящийся силуэт на фоне окна – возилась с фиалками в глиняных горшках, росших на широком подоконнике. Ее сегодняшний гость сидел за столом, беззвучно барабаня ладонью по скатерти: это был, норн преклонных лет в приличном, но слишком плотном и слишком темном для местной погоды костюме, совершенно лысый, голова его со всеми этими крапинками напоминала выгнутый ночной небосвод. Как только Ун вошел торопливая норнская речь прервалась, на середине фразы легко сменившись раанской. «Довольно, – решил Ун, – если я тут застрял, то надо научиться хотя бы понимать это лопотание. Не позволю им всем болтать что попало у меня за спиной».

– Прошу прощения, я сегодня поздно, – сказал Ун подчеркнуто спокойно.

– Доброго вам дня! – Никкана оторвалась от своих горшков и принялась отряхивать мозолистые ладони. – А я думала вы уже ушли, господин Ун. Садитесь-садитесь! Даже хорошо, что вы сегодня задержались. Скоро вот мои вернутся из мастерской, будут обедать, как раз готово рагу. У вас будет плотный поздний завтрак. Ах да, – она деловито поправила прическу, седой высокий пучок, и небрежно махнула гостю, который уже встал и сам не замечал, как сильно дергал край пиджака. – Лоттер, это мой дорогой гость – господин Ун. Господин Ун, это Лоттер, двоюродный брат моей тетки, он служит управляющим на лесопилке...

– Это такая честь встретить вас, господин Ун! – голос у Лоттера был дрожащим, высоким. – Когда я услышал, что вы приезжаете...

– Да-да, мы все были обрадованы, – перебила его Никкана с таким утомлением, словно утренние гости появлялись в доме против ее воли и без всякого приглашения. – Но тебе вроде уже пора.

‑ Да, я так спешу! Господин Ун, пусть Создавший все хранит вас!

Ун из вежливости протянул старику руку, а тот тряс ее еще добрую минуту, прежде чем наконец-то отпустить и выйти в сад через боковую дверь. Долгое прощание было у норнов обычным делом, Ун уже к этому привык, даже больше не сердился, и лишь выдохнул с облегчением, когда наконец-то сел на свое место.