– Я служил в охране зверинца, господин майор. Но да, я написал прошение о переводе на юг, потому что только здесь можно по-настоящему доказать...

– Знаю я все, – показалось ли, или майор на какое-то мгновение закатил глаза? ‑ Тебе передали письмо для меня?

– Да, тут документы о переводе, у меня есть еще рекомендации моего сержанта и письмо господина Ирн-шина... Вот... Минуту...

Ун запоздало вспомнил, что так и не достал свои бумаги, сорвал мешок с плеча, радуясь только тому, что не оставил его в «Вепре», сразу заметил, что документов нет во внутреннем боковом кармане, должно быть они выпали, принялся копаться среди рубашек и носков, с трудом сдерживая себя, чтобы не вытряхнуть все на землю, и чувствуя, что майор неотрывно смотрит, и остальные тоже смотрят, и, наверное, насмехаются.

«Не мог же я их оставить в вагоне?» ‑ мысль эта ошпарила, уши начали пульсировать от прилившей крови, в глазах потемнело.

Ун начал уже выбирать слова для извинений и выдохнул с облегчением, когда заметил уголок конверта, выглядывавший из-под полотенца. Но успокоение было коротким: бумага помялась, словно ее нарочно комкали и мяли. «Нет, нет, нет!» Что теперь о нем подумают?

Ун потянулся за конвертом, попытался быстро и незаметно хоть немного распрямить его и чертыхнулся про себя, увидев, как пальцы оставляют темные следы пота на белой бумаге.

«Может, притвориться, что я их потерял?» ‑ Ун отогнал трусливую мысль, заставил себя отдать конверт офицеру и приготовился выслушать замечание. Но майор ни к чему не присматривался, вытащил бумаги, развернул их одну за другой, начал быстро перебирать, наконец, нашел нужную, похоже, письмо господина Ирн-шина, и глаза его забегали по строчкам.

Что ж, возможно, эту небрежность ему простят. Когда очень ждешь письмо, разве так важно, что посыльный был неаккуратен? Ун снова нерешительно посмотрел на майора. Этот раан, показавшийся ему немолодым, на самом деле был весьма стар, просто возраст его скрывали манера держаться и твердый голос. Отец бы стал таким же, не подвластным времени, если бы ему дали шанс пожить еще хотя бы пару десятков лет.

«Нет, об этом тоже не надо думать...»

‑ Ах ты вонючий дикарский выкормыш!

Все изменилось в одно мгновение. Большие ладони майора смяли бумаги, словно сгребли снег.

‑ Ирн думает, что меня можно поиметь? – майор словно не говорил, из стиснутых зубов вырывалось рычащее шипение. – Меня?!

Он выпрямился и как будто стал на голову выше, и Ун перестал понимать, как мог увидеть в этом раане хоть какие-то признаки старости

– Значит так, – шипенье переродилось в грохот. – Во-первых, ты.

Он метнул смятую бумагу на землю и повернулся к полусорену, который, и Ун заметил это только теперь, никуда не ушел и просто стоял чуть позади.

– Ты, уродец, пошел прочь. Мне не нужны дети, которые ищут приключений на свою голову и хотят посмотреть на заморские страны за императорский счет и за счет моих летунов. Тем более что нас туда так и не пускают. И ты.

Он подбоченился и снова посмотрел на Уна, открыл рот, желая выпалить что-то, но остановил себя, сощурился, глядя одновременно и пристально, и задумчиво, и зло, словно принимал какое-то непростое решение.

– Ты тоже пошел прочь, вонючая падаль. Служить у меня ты не будешь.

Ун не поверил своим ушам.

– Господин майор! Меня прикомандировали к вам и...

– Какое огорчение. А мне твой господин Ирн-шин много чего обещал, если я приму твою хрупкую душонку. И где мое разрешение на разведывательные полеты? Где? Видишь, мы оба получили ничего. Так что все честно. Хочешь пожаловаться – пиши своему покровителю в Столицу и пусть он еще раз подумает, кого можно прокинуть, а кого нет. Он подаст ноту!... Мне не нужна никакая вонючая нота. Мне нужно разрешение. Какой вздор. Я служил среди этих угрей в Столице, когда еще его мать... Что уставился? Пошел вон.

Уна словно по голове ударили, тело его окаменело.

– Господин майор, я просил направить меня на юг. В любое боевое подразделение. Я не хотел... то есть я рад, но я не просил направлять меня именно к вам... господин Ирн-шин. Я...

– Я знаю, кто ты, – фыркнул майор, – и видит Охотница и вся ее стая, мало мне было проблем со здешними столичными изгоями, только еще одного не хватало. И я знаю, что ты хочешь. Думаешь, послужишь на границе и столичные лизоблюды изойдут восторгом от такой смелости и скостят год-другой твоего изгнания?

Это было страшнее чем обида, это было оскорбление. Ложное. Совершенно незаслуженное. И еще более унизительное и болезненное, потому что произносил его именно этот раан. Ун не понял, откуда вдруг взялась смелость, но шагнул вперед и выпалил:

– Н-никак нет! Я попросил направить меня в действующую боевую часть. Потому что я чувствую, что должен делом в бою доказать...

Смех майора ударил больнее любого крика. Плечи его дрожали, поднимались и опускались, он уперся рукой в лоб, словно голова могла теперь ненароком отвалиться из-за хохота.

– Делом? В бою? Прямо вот так и попросил? Ну тогда поздравляю! Поимели и меня, и тебя заодно. Ты хоть что-то о границе знаешь, укуренная бестолочь? В боевую часть! Все «бои», ‑ он с призрением выплюнул это слово, ‑ происходят у Сторечья. Ты же, наверное, ученый раан, должен знать, где оно находится. В днях и днях пути отсюда, далеко на западе. Чертовски далеко! А здесь тишина такая, что комаров можно по ночам считать. И меня сюда сослали эти...

Ун никогда и нигде не слышал столько отборной брани. А майор выдавал одно ругательство за другим с легкостью знатока.

– Твои столичные покровители думают, что я болтаю. Они там проснутся, только когда островные дикари заберутся к ним в кровати и начнут резать глотки. Нет, нет. Я больше не дам над собой смеяться. Я своего добьюсь! Тарри, сколько там еще?

Из люка в брюхе птицы выпрыгнул невысокий солдат-норн. Он отсалютовал и доложил:

‑ Погрузка закончена, господин майор!

‑ Отлично. Пять минут до отлета... – он резко повернул голову, и Ун увидел в желтых глазах, отдающих краснотой ржавчины, неподдельное удивление. – Вы оба почему еще здесь?

Это разозлило. Что значит «оба»? Он никак не связан с соренским выродком. Он имел право находиться здесь! И имел право на достойное обращение. Или хотя бы на шанс.

‑ Господин майор, я приписан к вашему подразделению...

‑ Ну и что? Приписан и будь приписан, если так нравится. Жалование тебе не из моего кармана платят. Быстро отошли.

Наверное, существовали правильные слова, которые могли бы переубедить его, но майор не оставил времени на их поиск. Он поднялся внутрь птицы, скоро за ним последовали и солдаты, посматривавая в сторону чужаков с любопытством и вроде как презрением. Люк закрылся, из вентиляционных решеток, напоминавших жабры, начал вырываться гул.

Пришлось отходить, и со стороны, издали, беспомощно смотреть, как железная птица подрагивает, ощущать, как дрожь от нее проходит через бетонные блоки и отдается в черепе, слышать, как негромкое урчание становится оглушительным воем и наблюдать невероятное: как огромная машина медленно поднимается в воздух, который подрагивает и искажается под ее крыльями, как она все увереннее и увереннее набирает высоту, а потом начинает двигаться вперед, точно по невидимой дороге, проложенной прямо над верхушками деревьев.

Бесполезная надежда все настойчивее и настойчивее шептала: «Они сейчас повернут назад! Как же иначе? Они не могут оставить меня!» ‑ и тем болезненней оказался момент, когда железная птица скрылась из вида и песня ее смолкла где-то далеке.

Ун не хотел верить, но больше не сомневался – за ним никто не вернется.

Глава XXXI

Новая отметка получилась кривой, но Ун оставил ее как есть, положил карандаш на тумбочку и пересчитал «засечки» на бледно-серых обоях. Их было девять: девять маленьких, едва заметных черточек над грядушкой кровати. Девять дней. «Только девять дней», ‑ подумал Ун мрачно, уперся локтем в подушку, поднес ко рту тлеющую самокрутку, затянулся горечью и выдохнул седой дым, на мгновение скрывший от глаз этот жалкий календарь.