Ун горько усмехнулся. Он из прошлого, только-только попавший в счетоводческую контору и питавшийся одним рисом, такой расточительности бы не одобрил. Да и дело ли это – непочтительно обращаться с едой, которую для всех них, корпусных бездельников, выращивали действительно работящие рааны? Следовало бы замотать пару картофелин в салфетку, вынести и скормить птицам. Или капитанскому тощему псу. Или какому-нибудь полосатому. А почему и нет?

Он потянулся за салфеткой, и лишь в самый последний момент отдернул руку, ужаленный этим новым ловким самообманом. Какому-нибудь полосатому! Этот «какой-нибудь» полосатый, конечно, серо-белой масти, с печальными синими глазами, хромает, а еще носит юбку и пытается притворяться, будто умеет рисовать.

Ун с ненавистью хлопнул по скатерти и тут же сгорбился, затравленно взглянул на своих товарищей, сбившихся на другом конце стола. Они, к счастью, что-то увлеченно обсуждали, Карапуз так и вовсе давился от смеха, забыв про маску вечной серьезности, и никто ничего не заметил.

Хотя, что им замечать? В их глазах он так и остался ненормальным, который чуть ли не невесту искал себе там, где другие просто развлекались. И пусть думают, что хотят. Какой глубины суждений можно ждать от деревенщин? Тем более, правильно говорят, каждый судит по себе. И все-таки... Ун с ненавистью посмотрел на картофель: выбросит всю эту тарелку с огромным удовольствием. Правда, что это изменит? Пройдет час, второй и что-нибудь другое напомнит о полосатой. «Не напомнит! Я вообще о ней не думаю», – возразил сам себе Ун., и понял, что так портило ему обеды и завтраки. У лжи оказался горький привкус. Другим врать было уже поздно и бесполезно, а самому себе – только аппетит портить. Он о ней вспоминал и будет вспоминать.

«Это потому что она вечно на виду. Перевестись бы в другой зверинец», – идея перевода, возникшая в отчаянный момент неприятного, пусть и честного признания, сначала показалась удачной. Но стоило только представить, как придется писать прошение господину Ирн-шину, умолять его обратиться к кому следует в Столице, а потом еще объясняться с капитаном Нотом – как вся красота ее разом изгнила и облезла.

Что это, если не бегство?

«Уж лучше в лес», – подумал Ун и поклялся, что не станет беглецом.

Да и зачем бежать? От чего? Он ведь все о себе уже понял, как и об остальном. В голове у полосатой пустота, инстинкты и врожденные способности к подражанию. Одно притворство! Конечно, там не было и быть не могло разума. И, конечно, раньше он был не в себе, и никогда не испытывал к ней...

Карапуз заржал этим своим ослиным хлюпающим смехом, и Ун вжал голову в плечи, вцепившись в край стола, чтобы не вскочить и не бросить всем им: «Может быть, я как вы, но я не хуже вас!» Плевал он на их мнение! Как и на полосатую. Не видел он в ней никогда никакого разума. И не любил. Он не как Сан. Просто избаловал себя. Точнее, свое животное начало, привык, что может получать все что хочет и когда хочет – вот и вся причина этих страданий. Хромая ему не нужна. Если бы он мог прямо сейчас съездить в город, в тамошний захудалый бордель на две комнаты, так бы и думать о ней забыл! «Прямо бы забыл?» – возникшее лишь на долю секунды сомнение в самом себе взбесило Уна. Да, забыл бы! И он это докажет! Не им – еще бы им что-то доказывать, нет, себе. И даже не докажет, а лишь убедится. Доказывать тут вообще нечего. И он даже не будет ждать выходной, который ему выпишут снова черт знает когда. Нет, никаких оправданий, никаких задержек!

.У кого спросить? Точно не у Птицы и Карапуза – засмеют, хотя сами, наверняка, носятся в зверинец при каждом удобном случае. Обращаться к сержанту – стыдно. А вот Медведь – совсем другое дело. По-настоящему взрослый, обстоятельный раан. Он вроде не любил болтать попусту о чужих делах, и за столом засиживался дольше всех. Когда остальные ушли, Ун пересел поближе к нему, открыл рот, приготовившись заговорить, да так и замер, подавившись еще несказанными словами и чувствуя себя полным идиотом. Гнев и раздражение очень не вовремя схлынули, осталась только мысль: «Что же это я удумал...» Захотелось вскочить и уйти, но после такого долгого, многозначительного молчания это было бы уже совсем странно.

«Нет, я не отступлю».

И Ун медленно, сбивчиво заговорил. Медведь слушал его с серьезным вниманием, не подгонял, а потом хмыкнул и не рассмеялся, хотя имел на это полное право. Он понимающе подмигнул, тряхнув темно-красными волосами, и сказал, неожиданно деликатно понизив голос:

– Что ты молчал-то, Курсант? Спросил бы раньше! А я все думал, что ты ходишь с такой дохлой рожей. Ну, еще бы! Застрять там с одной... Ты правильно ко мне обратился. Птица бы тебе понасоветовал! Ничего он не понимает. Таскается к каким-то уродинам. Да ты носом в стол не падай. Чего стесняться-то? Я тебе все расскажу, куда идти и кого лучше спросить. Ну? Свои же!

Медведь посоветовал отправляться в одиннадцать, но в назначенный час Ун посмотрел в окно, увидел двух прохожих, прогуливавшихся по освещенной фонарями аллее, и решил подождать еще. К тому же в жилых домах горели окна, и луна была слишком яркой – в ее белом, как мел, свете все обретало удивительную четкость. Лучше было вообще не идти. Да он бы, наверное, и передумал, но Медведь обещал предупредить о нем дежурного. Не пойдет теперь, и что они все подумают? И, главное, что ему останется думать о самом себе? Вечно сомневаться? Вот уж нет!

Около полуночи Ун шепнул: «Пора», – переборол волнение и отправился в зверинец, зажимая под мышкой сверток с сыром и колбасой, и затылком чувствуя насмешливый взгляд соседа и удивляясь, почему не слышит негромкое: «Вот, побежал».

На самом деле, Ун не бежал. Он шел, просто шел быстро, держась подальше от приглушенных и все равно слишком ярких пятен фонарного света, жужжащих хором ночных насекомых. У складов он задержался, нашел пятое здание – совсем небольшой кирпичный сарай, который, тем не менее, пришлось обойти трижды, прежде чем удалось заметить темную, в цвет стены, дверь с выбитой ручкой.

Дверь открылась с долгим воющим скрипом. За ней оказалась непроглядная темнота. Ун всматривался в эту темноту долго, дольше, чем следовало, хотя уже догадался, что за силуэт все отчетливее и отчетливее различали его глаза. Раскладная железная кровать, накрытая тонким матрасом, едва-едва помещалась в тесной каморке, растянувшись от стены до стены. Чтобы дойти до нее – хватило бы и шага. Ун попятился.

«Место не ахти какое, но не среди навоза же нам ..., мы же не животные!» – сказал Медведь. А еще попросил прибраться тут, когда настанет время уходить.

«Что здесь прибирать?» – подумал Ун. Это место, эту кровать и этот матрас, который не хотелось даже представлять при свете дня, можно было только сжечь – иначе тут ничем не поможешь.

Он закрыл дверь и почувствовал неясное облегчение, когда склад остался позади, и постарался не думать о том, что скоро снова окажется здесь. Дежурный у главного входа заметил его издалека, узнал и, тем не менее, помахал рукой – невиданная приветливость. Впрочем, общее преступление порой сближало лучше любого подвига и кровных уз.

Тощий был сонным и оттого торопливым и несколько раз ронял ключи, пока отпирал замок, и все ворчал, но без злобы и даже без осуждения:

– Я тут подожду, закрывать не буду, но вы выходите побыстрее, мне скоро меняться. Будешь возвращаться с лежака – после меня дежурит Дылда. Скажет расписаться где-то за ночной поход – не ведись. Он достал всех со своими шутками... Чтоб вас, опять уронил...

Хоть бы уже эти ключи упали и совсем потерялись, но Тощий справился с неуклюжими руками, вторая дверь все-таки поддалась, и Ун шагнул в спящий зверинец.

Он решил сократить дорогу через узкие дворы, пройдя до двенадцатого квадрата наискосок, но скоро уткнулся в стену там, где ее вроде не должно было быть, и понял, что заблудился. Темнота все перемешала, перекроила, сделала маленькое большим, а большое маленьким, и луна, как назло, спряталась за серое пятно облака. «Я знаю здесь все ходы», – не то напомнил самому себе, не то пригрозил обманчивым теням Ун, но это не помогло. Он снова и снова оказывался в тупиках, выходил к узким, заваленным проходам, и в конце концов сдался, признал поражение, выбрался к каналу, раздувшемуся от дождей, и пошел вдоль шепчущей воды. Шестой, восьмой, девятый квадрат...