Что-то ткнулось в плечо, Ун дернулся, вырванный из собственных мыслей, и наклонил голову, зная, что теперь увидит. Лими обнимала его руку.

– Я нарисовала несколько страниц, пойдем, посмотришь? – спросила полосатая, и взгляд Уна заметался между сторожевыми вышками. Из пятой, пожалуй, на них сейчас открывался особенно живописный вид.

Неужели полосатая ничего не поняла? Разве он не дал понять, что все кончено? Точнее и заканчиваться тут было нечему. Потому что ничего и не было, не считая некоторых неприятных случайностей. Но и им теперь не бывать. Она ему не подружка, и он здесь не за тем, чтобы кого-то развлекать....

– Ун?

И как так получилось, что какой-то полосатой позволялось называть его по имени? Вот корень всего зла и обмана! Не только за раанские слова, но и за произнесенные раанские имена этим животным надо вырезать языки! Нет, сначала, конечно, следует объяснить им, и особенно ей, что так нельзя, не прямо сразу вырезать, но потом...

– У тебя щеки горят. И пятна совсем светлые. Тебе плохо?

Ун часто заморгал, почувствовав мягкость ладони, коснувшейся его лица.

«С чего это мне должно быть плохо? – запоздало подумал он. – Из-за тебя? Вот еще. Это раньше мне было плохо, а сейчас я выздоровел». Полосатая сочувственно запричитала на своем недоязыке и начала сильнее и сильнее прижиматься к нему, и в этот раз Ун не стал мешкать. Он отпихнул ее одним ударом локтя, почувствовав, как легкое и неустойчивое тельце покачнулось, теряя равновесие, быстро развернулся и пошел прочь.

«Не оборачиваться, не оборачиваться, не оборачиваться», – но на углу квадрата он не удержался, остановился и обернулся. Лими стояла все там же. Одной лапой она опиралась о стену сарая, вторую – держала у груди, там, куда пришелся удар. Ее неправильные синие глаза смотрели с удивлением.

Она злилась? Боялась? Хорошо бы! Может быть, хоть теперь о чем-то догадается! Должна бы. Намеки не для зверей, надо об этом помнить. Они понимали лишь грубую силу и занесенную палку.

«Но теперь ты ко мне не подойдешь».

Поступить так – жестко, но правильно – следовало с самого начала, когда она только полезла к нему. Один удар не такая и большая жертва ради спасения остатков чести. Да и какой там удар? Лими, конечно, хрупкая, но что ей сделает единственный слабый толчок?

Ун вспоминал произошедшее снова и снова, и снова и снова убеждался, что когда уходил, полосатая была в порядке. Она стояла неподвижно – но лишь от удивления. Наверное, в ее звериной голове не было никаких сомнений, что глупого раана получилось окрутить и у него нет сила воли что-то изменить. Да, удивление. Вот почему она так стояла. А не потому что ей было больно. Будь ей больно – полосатая бы завыла или огрызнулась, или...

Что-то тяжелое ударило Уна в висок, он подскочил, принялся шарить рукой по подушке, нащупал подошву, с которой отслаивались мелкие комки грязи, и развязанные шнурки, в нос ударил крепкий запах пота.

– Решил ворочаться – лежи на полу, – рявкнул голос с соседней кровати, – задрал скрипеть. Два часа ночи!

Ун не стал отвечать, бросил ботинок на пол и закрыл глаза.

Надо прекращать думать обо всем этом. Зачем мучиться? С ней все нормально. Ун повторял это до самого рассвета, и сразу после побудки отправился в зверинец – без Сан, потому что знал, что рассмеется над собственной навязчивой идеей, когда поймет, что зря изводил себя, а делать это лучше без лишних свидетелей. Когда он пришел, Лими сидела перед входом в свое логово, склонившись над плетеной корзиной и перебирая ворох тусклых лоскутов. И, разумеется, все с ней было хорошо – только лицо, обрамленное спутанными прядями, казалось бледным и под синими глазами пролегли темные круги. Почуяв его приближение, она медленно поднялась, оправляя юбку. Наверное, теперь инстинкты подсказывали ей, что надо бежать или спрятаться, или...

– Я тебя чем-то обидела?

Ун ответил долгим непонимающим взглядом, пока уши его краснели, а челюсть все опускалась все ниже и ниже. Но, к счастью, он быстро спохватился, захлопнул рот, клацнув зубами, свел брови на переносице и заставил себя разозлиться.

«Да что с ней не так?»

Она, правда, думала, что может его обидеть? Кем она себя возомнила? Кем считала его? Как может разумный обидеться на зверя? Это же глупость. Никто, спотыкаясь, не обижается на камень. Ун приготовился расхохотаться, глянуть резко, с едкой иронией, но только промямлил что-то неразборчивое, когда Лими снова полезла к нему, несмело касаясь его рук и заглядывая в глаза так внимательно, словно что-то надеялась там найти. Даже через грубую ткань он чувствовал, как она мелко дрожит, и как пытается сдержать эту дрожь и не может. Надо было приобнять ее, просто чтобы она так не тряслась, погладить по спине, усадить, сесть рядом и все объяснить. Ун начал подбирать правильные слова и еле-еле успел остановиться, прийти в себя и раздавить росток этой слабости и страшной глупости. Нет! Он больше неподвластен примитивным порывам и древнему обману.

«И что ты собрался ей объяснить? – спросил насмешливый внутренний голос. – Что с тобой не так? Веришь, что тебя поймет существо, у которого нет даже понятия о стыде?»

Голос был злым, но говорил правду. Она животное, ей просто не дано понять, до какого позора он себя довел и как нужно, необходимо, ему выбраться из этой ямы. У зверей, что бы там ни доказывала Сан, все было просто – если бы не рааны, они бы носились повсюду голыми, как им и завещала природа, и, возможно, даже на четырех лапах, жрали бы друг друга и душили чужих детенышей, чтобы зачать своих. «Какое тут понимание?» – подумал Ун, силой сбрасывая с плеч цепкие звериные лапы. «Какой смысл говорить? Она не может понять даже самых очевидных знаков».

Но он ошибся – какое-то понимание у нее было.

Позже, в тот же день, когда он вернулся в зверинец с Сан – все переменилось. Лими начала держаться в стороне и больше не лезла со своими дурацкими нежностями. Только иногда посматривала с тоской. Но ничего. Пройдет пара дней, и она все забудет.

Ун поджал губы. Да какая ему разница, кто там и как смотрит, и как и о чем будет думать? Главное, что он о ней больше не думает и что, может быть, впервые за долгие месяцы чувствует себя по-настоящему свободным и честным. А дела и переживания полосатой его не касаются и никогда, на самом деле, не касались.

Приходя теперь за стены, Ун не без удовольствия и гордости подмечал, что ему совершенно все равно, как зверюга на него косится, и совершенно плевать, что там с ее больной лапой, и как сильно она ее подволакивает в последние два дня. И что серая грива начала путаться в колтуны тоже все равно. И тем более все равно, что щеки у нее сильно запали, и скулы начали выпирать, точно полосатую кожу натянули на острые углы.

Одна беда – сон совсем испортился: по ночам Ун долго лежал, пялясь в потолок или стену, и иногда не смыкал глаз до утра. Но настоящая свобода вообще была штукой сложной и никому не доставалась просто так. За право называться свободным, за право быть настоящим рааном нужно было бороться. Особенно тому, кто допустил такие серьезные ошибки, если не сказать преступления. Старые пороки отказывались отмирать без боя, воспоминания лезли в голову – хоть и происходило это как будто все реже и реже. Химера никогда не существовавшей, уродливой привязанности пыталась кусаться. Она изворачивалась, напускала туман лжи, путающий взгляд, но достаточно было сказать себе: «Я знаю, что ты такое и что ты пытаешься делать» – как морок развеивался.

«Прозревшего раана, наделенного волей, невозможно сломать или снова затянуть в сеть обмана», – Ун сформулировал эту мысль для самого себя, и она ему очень понравилась. У него теперь было много правильных мыслей, вот только уже третью неделю кусок в горло не лез – пришлось даже проделать новую дырку в поясе. Что-то стало со здешней едой.

Он зачерпнул ложку наваристого супа и тут же вылил ее обратно в тарелку. Съел всего ничего, а дальше опять начал давиться. Безвкусная гадость. Он с тоской посмотрел на отварные бледно-желтые клубы картофеля, ждущие своей очереди. Нет, и их тоже придется выкинуть. Сколько еды напрасно перевел в этом месяце!