От этих никогда и никем не сказанных слов стало тошно – хоть в петлю лезь. Ун отвернул голову в сторону, как будто можно было отвернуться и заслониться от горькой правды, и посмотрел на высокие стены зверинца. Стало еще гаже.

Столько раз дежурил в сторожевых вышках, откуда весь загон было видно как на ладони, но упорно продолжал верить, что это место неохватное.

Они знают.

Конечно, они все знают! В корпус безопасности набирали безмозглых кретинов – достаточно хотя бы посмотреть и на него – но точно не слепых.

Ун сошел с крыльца и побрел вперед без всякой цели – внутреннее давящее волнение требовало двигаться, искать решение, что-то делать.

«Как же быть?»

Притвориться, что он не замечает шепотков за спиной – и продолжать жить как жил? Бегать к полосатой, мол, плевать, кто и что думает? У Уна задрожали руки. Какая дрянь. Нет! Может, им и управлял древний обман, царствовавший на континенте еще каких-то сто лет назад, но теперь он прозрел и как прежде уже быть не может.

«Спрятаться бы», – вот и еще одна глупость. Бежать в непроходимые леса? Стать дезертиром? Умереть в пасти дикого кота? Или, что хуже, выжить и до конца своих дней лазать в гнезда за яйцами, выкапывать корешки и ожидать заслуженной пули от случайного патруля? Этот сценарий был почти таким же нелепым, как и идея биться головой о дорогу. Ун почесал шею, морщась. Никто не знал об этом дурацком театральном жесте, который пришел ему на ум пять минут назад, и все равно стало невыносимо стыдно. Опозориться это одно, но превращать свой позор в комедию – это уже какая-то совершенная низость.

Да и перед кем он собирался рвать волосы? Ун наступил в лужу, наблюдая, как бурые плевки капель полетели во все стороны. Нет уж, не перед четырнадцатым патрулем ему виниться, и не им его судить.

Они знают! Да они хуже соренов – ни одного светлого пятна.

Легкая злость встряхнула его, оживила. Никакого отчаяния! Нужно думать. Нужно бороться. Ун даже позволил себе несмело улыбнуться, и в этот момент раздался голос:

– Ты посмотри, гуляет он тут, – и все рухнуло.

Этот голос, к сожалению, не был плодом воображения.

Капитан Нот шел ему навстречу, держа руки за спиной, позади него, поджимая облезлый хвост, семенил рыжий пес, худой и дрожащий

– Небось бездельничаешь, да, Ун?

– Никак нет, господин капитан. У меня было поручение... – Ун вытянулся по стойке смирно, капитан хмыкнул, отмахнулся, мол, вольно.

Запал потух. Вместо «Они знают», в голове застучало «Он тоже знает», что было во много раз страшнее. Как, должно быть, этому опустившемуся жирному офицеришке радостно видеть чужое несчастье! Он ведь чего-то такого и ждал. Надеялся. Но пусть только попробует теперь сказать что-нибудь об отце. Внутри у Уна все заклокотало. Одна насмешка – и ничто не спасет этого урода от десятка крепких пинков: ни погоны, ни высокий чин, ни угроза суда и каторги...

– А что там у моего любимого рядового: племянник или племянница?

Кулаки Уна разжались. Если бы разговора с Сан не было, он бы стоял теперь с открытым ртом, переминался с ноги на ногу, желая провалиться сквозь землю, и мямлил бы неразборчиво: «Откуда вы знаете?.. Кто вам сказал?» Но сейчас им владела ясность, и происходящее казалось очевидным и логичным. Конечно, капитан знал о Тии. Наверное, он с увлечением читал все письма своего «любимца» еще до того, как они попадали к военному цензору. Надо было подумать об этом раньше. Да и о многом другом тоже.

Подбородок Уна дрогнул, губы растянулись в нервной, непрошенной улыбке. И все-таки забавно. Капитан не понимал, что пытается уколоть швейной иглой раана, которому только что врезали ломом по макушке.

– Хах, – короткий смешок вырвался из груди сам собой, – прошу прощения, господин капитан. Не могу знать, мальчик там или девочка. Как только Тия сообщит, я доложу.

Лицо капитана Нота помрачнело, глаза сузились, неподдельное недоверие сменилось плохо скрываемым раздражением. Он ничего не сказал, как будто Ун растворился в воздухе и перестал существовать, скомандовал: «Ко мне, Ун», – пнул пса, который подбежал на зов недостаточно быстро, и пошел дальше.

Ун попытался вернуться к размышлениям о том, как ему быть, но снова и снова вспоминал эту короткую стычку. Все получилось так дурно. Поединок закончился ничьей, а капитан признавал только победы. Разбитая всмятку голова полосатого не дала бы соврать. «Что же ты теперь выкинешь?» – мучиться этой загадкой пришлось не долго.

Уже через час все и даже, наверное, полосатые слышали, как капитан орал на сержанта Тура, не жалея собственного горла и чужих ушей.

– ...твои ленивые бесполезные увальни! Ты за ними следишь? Или только за своей будущей женушкой? Превратил мне солдат в не пойми что! Один вообще сегодня мотался без дела, как...

Четырнадцатый патруль оставили без ужина и отправили драить библиотеку. Ун чистил щеткой пол и затылком чувствовал, как товарищи смотрят на него. Никаких имен капитан не назвал, но они безошибочно определили главного виновника. А он был даже рад этому наказанию. Монотонный физический труд, тихий скрежет грубой щетины по старым доскам, выкрашенным в пять слоев краски, помог ему окончательно прийти в себя, отчистить голову и отыскать единственное самое простое и правильное решение, которое прежде ускользало, освобождая место для нелепых и невыполнимых задумок.

Он никуда не побежит, более того – будет и впредь ходить в зверинец, помогать Сан и уж точно не подарит капитану Ноту возможности спросить словно бы невзначай: «А что это ты прекратил навещать свою подружку?». Но теперь все станет иначе. Никакого больше потворства своим низменным порывам, никакой игры, будто полосатая хоть что-то понимает, никаких бумажек и болтовни.

Ун сильнее надавил на щетку, размазывая мыльную пенящуюся воду, и ухмыльнулся почти с гордостью. Нет, остальные не поймут, что он сделал и как изменился, но их мнение не важно, главное – самому знать о себе правду. И правда эта будет такой: разум, почти поверженный, в очередной раз восторжествовал над примитивными инстинктами. Пусть прошлое уже не отмыть, в будущем у него появится хоть какое-то право смотреть раанам в глаза и не блевать при виде собственного отражения в зеркале.

Весь остаток вечера Ун проходил с тупой счастливой улыбкой и следующим утром вошел в зверинец с легким сердцем. Не было страха, не было растерянности, не было проклятого стыда. Лими встретила его и Сан на обычном месте, и они пустились в рутинный и, на самом деле, никому не нужный обход. Поначалу доктор и ее ручная полосатая держались впереди и шептались. Наверное, там продолжался вчерашний разговор, и, разумеется, проклятый пузырек с таблетками будет передан, но незаметно и осторожно. Ун начал нервно снимать и надевать кепку, бесконечно приглаживая волосы, и ему даже пришлось строго напомнить себе: «Не важно, что она понапридумывала. Все изменилось».

Когда Сан наконец-то занялась своими «пациентами», Лими сначала топталась в стороне со смущенным лицом – мордой, еще бы – откровенность и прямота ее хозяйки могли напугать кого угодно. Но волнение улеглось, и полосатая по старой памяти вновь начала отираться вокруг Уна, стараясь как бы невзначай коснуться его лапой, и все сильнее и сильнее корчила удивленную гримасу, когда вдруг поняла, что эти ужимки не встречают ответа.

«Все изменилось», – довольно повторил про себя Ун.

Он даже решил, что теперь будет покидать зверинец вместе с Сан, больше никаких задержек, но с этим сразу возникли проблемы. Под конец обхода Сан подмигнула, подчеркнуто небрежно поправляя полы шляпы, и сказала:

– Мне пора назад. Провожать не надо, дежурному скажу, что ты меня довел до ворот, если спросит. Вы тут с последними двумя сами заканчивайте. И занеси потом записи.

Ун хотел было возразить ее некрасивому намеку, возмутиться, дать понять, что со вчерашнего дня – во многом благодаря ей – все изменилось, но передумал. Разве Сан поверит? Она безумна, а безумцы живут в своем мире, и даже новую правду готовы принять за хитрую уловку. Ун лишь кивнул. Пусть думает, что хочет. Главное, что через полчаса он выйдет отсюда, окончательно откинувший груз прошлого.