Ун даже прикинул, в какой именно из стенных бытовок хранятся подходящие инструменты. Осталась сущая мелочь – попросить ключ. От одной мысли об этом начинало крутить живот. Не хотелось объясняться перед дежурным, вызывая лишние подозрения и вопросы. Не хотелось выкручиваться, не хотелось врать. Ун долго раздумывал, как поступить, и посмеялся, поняв вдруг, что прямо сейчас идет навстречу самому очевидному и простому решению. Он прибавил шагу, поднимаясь по ветхой лестнице на второй этаж ветеринарной службы.

«Попрошу у Сан», – улыбнулся Ун. Если кто-то и умел добывать любые ключи без лишнего шума и вопросов – так только она.

Он коротко постучал в дверь кабинета, почти сразу послышалось:

– Входите.

Сан стояла на стремянке, перебирая пухлые папки на верхней полке шкафа.

– Я тут принес, – Ун помахал листком со своими скудными записями.

– Ага-ага. Садись, нам надо поговорить.

Ун не стал задавать вопросы, сел за стол у стены, снял и повесил кепку на колено. Сан же поправила крайнюю папку, спрыгнула со стремянки, чуть не опрокинув ее и не особо волнуясь о взметнувшейся выше колен юбке, быстро подошла к двери и задвинула щеколду. Когда она повернулась, хлестнув себя по плечам косой, стало окончательно понятно, что происходит что-то недоброе. Лицо ее было решительным и одновременно с тем взбудораженным, желтые глаза отдавали красным.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она твердо.

Тяжело было удержаться от грубой усмешки. Нет уж, никаких «мы». В этот раз она его ни во что не втянет. Однажды он уже поддался. Ун поморщился, вспомнив разбитую в кашу голову полосатого.

– Не знаю, сколько займет планирование, но начнем с малого.

Сан почти промаршировала к столу и с громким хлопком поставила на отчет Уна стеклянную баночку, размером не больше мизинца, заполненную сине-зелеными таблетками.

– Это выписывают соренкам после второго ребенка. Пусть пьет, когда вы... Ну... Ой! Да не смотри ты так. Обиделся он! Не надо мне тут историй про вашу знаменитую мужскую осторожность. Ты, правда, так хочешь, чтобы тебя потом отправили в шахты? Осторожны они... А случаи были! Это нашему капитану Ноту все равно, но если что-то случится и это дойдет до рьяного чинуши, которому припечет выслужиться... Нет, нельзя рисковать.

Ун сидел с открытым ртом, он и хотел, и не мог выдавить из себя ни слова, и Сан неправильно поняла его молчание.

– О-о-о, какие мы упертые! – она забрала пузырек. – Лучше я сама с ней поговорю. Толку от тебя.

– Я не понимаю, о чем ты.

Сан прыснула и посмотрела в потолок.

– Ты меня-то за слепую дуру не держи. Да, я, может, догадалась, не так быстро, как остальные, ну что теперь! Я в сторожевых вышках не сижу и кто там с кем гуляет не вижу. И Хромая мне ничего не сказала. Стесняется, наверное. А мы ведь подруги – даже обидно.

– Остальные? – Ун не почувствовал страх, только покалывание в ладонях и пустоту в голове, из-за которой все звуки вокруг делались глухими, точно доносились из-под воды.

– Да не слушай ты их. Они не поймут. Для них полосатые это животные. В университете вон народ ученый, и какой с этой учености толк? Я им говорила: «Все признаки разума полосатых на лицо!» – а они... Они... – Сан запнулась, потупила глаза, но лишь на мгновение. – Они там. А я теперь здесь. Спасибо отцу – не знаю, что со мной бы стало без его защиты. Понимаешь, Ун, они все просто отказываются видеть очевидное. Но, знаешь, как бы там ни было, я так рада!

Она подалась вперед и взяла его за руку.

– Я рада, что я не одна прозрела. Что я не безумна... Ты тоже все понимаешь! Тур хотел поговорить с тобой. Нет-нет, не волнуйся! Я сразу пригрозила, если полезет к тебе, то уеду. Навсегда.

– Господин сержант? – с трудом прошептал Ун, чувствуя, что сейчас задохнется. Какой же проклятый, тесный кабинет!

Сан отступила, оперлась о край стола и раздраженно скривила губы:

– Господин сержант, пффф. Твой господин сержант начал мне тут ныть, мол, ненормально это все. Я ему прямо сказала – пусть идет и остальным это все высказывает, а тебя не трогает. Половина солдат в зверинец бегает по ночам, а волнуется Тур только из-за тебя. Он мне начал повторять, как дрессированная ворона: баловство это одно, а заводить там себе подружку это другое. Это, мол, странно. Ненормально. Какое же... лицемерие. Как я только Тура терплю? А? А, неважно.

Ун кивнул. Не потому что соглашался, а потому что окончательно лишился дара речи и без всякого движения начал бы походить на окоченевший труп.

Все знают? Как? И как давно?

– Касательно плана, если мы все сделаем правильно...

Конечно, они знают. Каким самоуверенным дураком он был! Зверинец не такой уж и большой, как кажется, а в вышках порой кто-нибудь нет-нет да и сидит.

– ...Я приду подтвердить, что она как бы мертва. Потом уложим ее в тележку и вывезем на могильник. К западу отсюда есть старая лесопилка. Туда никто не ходит. Первое время Хромая сможет отсидеться там...

Неужели сержант так и сказал: «подружка»? Они думают... они думают, что он... Что за идиотизм! Какая еще подружка? У него есть определенные потребности, как и у всех, и не более того. Кто виноват, что полосатые так похожи на разумных? Да на них даже хирурги учатся! Все-таки родственный вид. Нет! Не было тут ничего такого. Самая обычная похоть. Похоть, о которой предостерегали обожаемые сержантские легенды из седой старины, и которым он сам так мало уделял внимания.

– ... План неидеален. Я знаю! Но я над ним еще подумаю. Мы должны действовать, Ун. Если ничего не делать, то однажды Хромая попадет в заказ, и ее увезут. Мы не можем вечно полагаться на удачу.

Ун вскинул голову, поняв, что сгорбился, заставил уняться беспокойные руки, совсем уже измявшие кепку.

Увезут? Зачем? Кому и где нужна хромая полосатая? В какой шахте, на каком поле будет толк от калеки? «На них упражняются хирурги», – повторил он про себя и представил, как какой-то тонкорукий сопляк будет резать больную ногу Лими, и не чтобы вылечить – а просто чтобы посмотреть на истонченные мышцы, и ему стало совсем плохо, во рту появился привкус горечи. А потом нахлынула злость, обращенная уже на самого себя.

Будут резать, ну а ему-то какое дело? В конце концов, полосатых для того и держат. Все это знают. И он знает. И ему ровным счетом все равно, что с ней станет. Он, конечно, кретин и потаскун, да и до чего не опустишься от скуки, но она ему не подружка. И он не любит ее.

Ведь любить ее невозможно.

Глава XXIX

Ун не запомнил, как попрощался с Сан, как спустился по лестнице и как оказался под серым небом. Когда он пришел в себя, то понял, что стоит на крыльце ветеринарной конторы, смотрит в никуда и думает об одном: «Еще шаг, и я упаду» – ноги совсем одеревенели. Но упасть теперь было бы даже правильно: слететь с высоких ступеней, рухнуть в подсохшую грязь, биться лбом о потрескавшийся бетон дорожки и молить о прощении. И биться лучше посильнее – до сотрясения, до крови...

Ветер хлестнул по щекам холодом, Ун зажмурился, потом открыл глаза, дернул плечами и заставил себя глубоко вздохнуть, распирая каменные ребра. Сердце застучало чаще, поблекший мир начал медленно, с неохотой обрастать деталями, звуками, запахами, и время, казавшееся замершим, снова понеслось. Отупляющая паника отступила. Осталась только беспощадная ясность.

Они знают.

А все Лими! Просил же ее не лезть, когда...

«Давай, обвини во всем безмозглую макаку», – Ун крутанулся на месте, как ужаленный, чуть не свалился с крыльца, еле-еле удержав равновесие, поводил глазами из стороны в сторону, запоздало понимая, что рядом никого нет и чувствуя, как жар покалывает щеки, и лицо становится пунцовым.

В старой сказке заяц испугался своей тени, а он – собственного воображения.

Отец мертв, а призраков не существует. Правда, будь он жив, то что-нибудь такое и сказал. О вине, выборе и бремени разума и ответственности. «Тия меня убила, – Ун мог поклясться, что слышит этот неторопливый голос, холодный, спокойный, приправленный всего лишь щепоткой презрения, – но девчонке хотя бы хватило решимости пойти до конца, ловкости, скрыть свою вину, и смелости не отнекиваться, когда все стало очевидно. А в тебе, насекомое, не нашлось ни силы воли вовремя застегнуть ширинку, ни ума – раз решил, что можно утаить такой позор, ни чести, раз подумал, что можешь найти себе оправдание».