– Видишь? Они так много что украшают. Не замечал разве?

– Нет.

С чего это сержант решил, что он ходит и разглядывает, как там живут полосатые? Что это за намеки?

Ун выпрямился, подбоченился, постаравшись изобразить совершенное безразличие, обернулся на топот и увидел четверых раанов, которые почти бежали в их сторону. Возглавлял группу выскочка в круглых очках, на ходу размахивавший толстой папкой:

– Вы бы еще целый день там проторчали! Сколько мы должны были вас ждать? – выкрикнул он, потом придирчиво оглядел вновь перепугавшихся детенышей и добавил по-звериному, едва-едва выговаривая слова: – Торопимся-торопимся, быстрее.

Сержант похлопал Лисенка по плечу, прошептал что-то, и тот с неохотой отстранился от него. Выскочка с папкой схватился за веревку, потянул детенышей за собой. Они пошли, бесконечно оглядываясь на стены зверинца, а, может быть, и на старшего, и врачам приходилось их постоянно подгонять.

– Вот и все, – пробормотал сержант, медленно поднимаясь. – Видишь? Дело не хитрое, да и детенышей забирают не так часто. Ты справишься. А сейчас можешь отдыхать.

Ун ответил «слушаюсь», но отправился не к себе, а в главное здание ветеринарного корпуса. К его удивлению, Сан на месте не оказалось, и это его насторожило. Она была чудной – сержант плохо молился своим богам, раз они решили послать ему такую женщину – но никогда не пропускала рабочие часы. На все вопросы погруженный в свое безделье лаборант только пожимал плечами. Он тоже ничего не знал.

Пришлось отправиться к ней домой. В этот раз Ун не стал стучать в окно, вошел в широкую прихожею, принялся колотить прямо в дверь и сразу услышал негромкое:

– Входите.

Прежде Ун не бывал в гостях у Сан и ожидал, что окажется среди хаоса, но небольшая гостиная была чистой и пустынной. Сан сидела за круглым столом, упираясь пальцами в дробленое пятно на щеке, в дальнем углу комнаты лежал полупустой походный мешок, из которого торчали носки, а больше взгляду здесь было и не за что зацепиться.

– Все закончилось?

– Что закончилось? – переспросил Ун.

Он подошел, положил на стол утренние записи, но Сан на них даже не взглянула.

– Дети. Детей увезли?

– А, да. Только что передали их вашим.

Сан вздрогнула, из груди ее вырвался нервный смешок, переходящий в всхлип, она дернула себя за косу, отбросила ее за спину, повернулась в сторону, согнулась, точно в приступе дурноты, и обхватила руками плечи.

– Я сдаюсь, – проговорила она срывающимся голосом, – я больше не могу.

Наверное, надо было подойти к ней, но Ун остался на месте. Сан молчала, и он чувствовал, что сейчас лезть со своим сочувствием не стоит.

– Сколько бы я ни говорила с ними, сколько ни доказывала, они не понимают, они ничего не видят. Почему они не видят? – каждое слово она выдавливала из себя с таким трудом, как будто ей приходилось проворачивать проржавевшие шестеренки. – Сколько аргументов, сколько споров, а что в итоге? Они забрали детей.

Новое молчание было долгим и тяжелым. Сан смотрела в одну точку, потом часто-часто заморгала, потерла виски и сказала негромко:

– Тур обещал, что больше не будет забирать детей, – тень улыбки проскользнула по ее губам, и тут же пропала за кривой дугой досады, – но разве это что-то изменит? Ничего. Упертые, слепые кретины. Не буду больше ничего для них делать! Ничего! И отец...

Сан вскочила, опрокинув стул, глядя куда-то сквозь Уна.

– Как же это... как же это бесит! – она схватила со стола его записи, со злобой швырнула их в сторону и поморщилась, когда листы с аккуратными таблицами лениво, почти с неохотой описывая круги, спланировали на протертый ковер. – Не нужны мне никакие ваши открытия, если у них такая цена! Не нужны мне ваши лекарства! И как же меня бесят все эти идиоты, которые не видят, что это за цена! Не хотят видеть! Не видят, что полосатые... что они...

Она сжала челюсти, оборвав себя на полуслове, посмотрела на Уна с неясным, но почти осязаемым страхом и подозрением, потом отвернулась, отошла к окну и пробормотала:

– Извини. Ты иди. Мне... Просто иди.

Ун спросил:

– Может быть, мне позвать...

Сан с раздражением отмахнулась.

– Тур зайдет позже. Иди, ладно?

Он подчинился и только выйдя из дома смог в полной мере осмыслить ее слова, и они его задели. Не собиралась же Сан и правда прекратить свои исследования? При одной мысли, что придется почти все время проводить в компании патруля, делалось дурно.

«Нет, Сан просто сорвалась», – уговаривал себя Ун. Она ведь, наверное, и пошла в ветеринарную службу, потому что искренне любила все это зверье. Не бросит же их теперь вот так просто? Они ведь привыкли к ней и к ее помощи. Да и это было не первое ее громкое возмущение, и, наверняка, оно окажется не последним. «Завтра она успокоится», – решил Ун, сидя на краю кровати и копаясь в тумбочке. Он был уверен, что у него осталась пара старых газетных выпусков, но они все никак не находились.

– Выкинул, что ли, – бормотал Ун, продолжая перебирать вещи. В ворохе бытовых мелочей он нашел потрепанный сборник воспоминаний генерала Дан-шина, который взял в местной библиотеке еще в первый месяц после приезда. «Надо было вернуть». В следующем ящике лежал перехваченный бечевкой сверток, и при взгляде на него у Уна во второй раз за день защемило сердце. Это была одежда, в которой он уезжал из дома. Ее как следует отстирали в прачечной, и все равно сверток пах иначе, чем все вокруг. По крайней мере, хотелось в это верить. Что все может быть иначе.

«Три года и шесть месяцев», – напомнил себе Ун обреченно. Все еще слишком долго.

Под свертком лежала тонкая пачка дорожных бумаг, Ун поднял их, чтобы отложить в сторону, и застыл, глядя на пожелтевший лист, на котором чья-то злая рука нарисовала несколько строк птичьих следов. «Откуда? Как?» – Ун вздрогнул всем телом, отпрянул от тумбочки, слетел с кровати, хлопнувшись задом на пол. Что это значит? Намек? Издевка? Кто подложил это? Но если это намек, то зачем было прятать его так далеко?

Осознание пришло через минуту, и Ун хохотнул, с таким звуком словно поперхнулся.

– Вот же где я их видел.

Ун торопливо поднялся, чувствуя себя идиотом и краснея, хотя никто и не мог видеть его позора, достал из ящика лист, провел пальцем по ровной полосе разрыва, аккуратно, пусть и не очень ловко склеенной, перевернул картинку, посмотрев на широкие мазки, обозначавшие лес и озеро, почувствовал легкое крошево отслаивающейся краски на кончиках пальцев, потом вновь перевернул рисунок. Он достал из кармана платок, быстро сравнил узоры. «Как же похожи!» Только вот вышитые Хромой значки, да и те, что она царапала на стенах своего дома, были прямые, без легкого наклона в право и всех этих завитков на перекладинах.

Где и как неизвестный соренский художник мог увидеть эти узоры, чтобы перерисовать их? Серошкурым, как и норнам, строго-настрого запрещалось приближаться и к зверинцам, и к полосатым.

Ун хмыкнул про себя. Чему тут удивляться? До приезда отца в Благословении Императора, да и во всем Новоземном округе, творились самые невероятные вещи. Да и какая теперь разница?

Он вернул сверток и всю остальную мелочь в тумбочку, отложив только картинку – что ж, не зря вез это сюда. Будет что завтра подарить Хромой. Но на следующее утро Сан не вызвала его к себе. Первую половину дня Ун не волновался, но уже к вечеру заподозрил, что что-то произошло. Он подождал еще сутки, искоса поглядывая на мрачного сержанта, и в выдавшийся свободный час сбегал к ветеринарам.

– Она еще вчера уехала, – сказал лаборант, размешивая чай. – Не-е. Не уволилась. Не знаю, насколько. Мне не докладывают! Что? А, нет. Никаких распоряжений она не оставила.

Ун знал, что однажды такое вполне могло произойти, и тем не менее все никак не мог в это поверить. Весь следующий день он провел на дежурстве в «кормушке», следя, как выдрессированные полосатые вываривают и разливают по ведрам бульон и месят тесто. И все в этих неуклюжих курицах его раздражало и злило. Они слишком часто роняли вещи, слишком часто спотыкались, либо слишком спешили, либо слишком плелись. Как назло, еще и приходилось постоянно торчать рядом с Медведем, которого тоже отрядили в «кормушку», и слушать его бесконечные пустопорожние рассуждения о чемпионате по высокому мячу, перемежавшиеся иногда сальными шутками. Ун пытался сдерживаться, но получалось из рук вон плохо, он сам не замечал, как снова и снова поджимает губы.