– Почему вы решили передать мне это дело? Устали?

Сержант пожал плечами, нахмурился, чуть отвернул голову, словно рассматривал что-то в стороне:

– В смысле, устал?

– Ну, – Ун растерялся, – вопят они так... жалобно.

– А, ты об этом. Знаешь, суки тоже страшно скулят, когда забираешь щенков. Но не держать же их вечно стаями? У меня были свои причины, и я теперь спокоен. Вижу, что ты справишься. К тебе они привыкли.

Уну не понравилось, как прозвучало это «к тебе они привыкли». Что за намек? Руки чуть похолодели, он затаил дыхание, ожидая, что еще добавит сержант к этому своему «к тебе они привыкли», но тот ничего больше не сказал.

Ждать им пришлось долго. Ун успел сбегать за обедом для себя и сержанта, поесть и снова проголодаться, солнце тем временем начало опускаться к стене. На все его вопросы и беспокойство старший, дремавший на складном табурете и надвинувший козырек кепки на лицо, только качал головой:

– Дай им время. Они придут.

И опыт не подвел сержанта. Полосатые пришли, пусть и гораздо позже, чем было обговорена, когда небо уже начало линять в вечерний бледно-розовый цвет. Проводить детенышей собрались не только матери и отцы, но, кажется, и все соседи, и все, кому было не все равно – голов тридцать зверья. И хотя никто из них не угрожал и не скалил зубы, невозможно было отделаться от липкого ожидания беды, как при встрече со стаей бродячих собак.

«У них нет чувства товарищества, – напомнил себе Ун, – они трусливы, они не держатся друг за друга». Тот полосатый – колючая черепашка – так бы и умер, не увидев никого из своих собратьев перед смертью, если бы не Хромая.

Нет, они не станут драться за детенышей. Лиса бросит свой выводок на милость охотника – ведь ее гибель в бесполезной схватке будет равна и их гибели тоже. И ужасаться тут было нечему – природы всегда отличалась жестокой практичностью, которую разумному существу сложно понять.

Сержант, совершенно без страха, шагнул к толпе и заговорил с ними, как будто рассказывал родителям учеников о скором школьном походе в лес. Все слушали, матери поскуливали, а детеныши – они оказались совсем маленькими, старшему из пятерки было не больше семи зим – цеплялись за их юбки. Можно было сделать все куда быстрее, но сержант не изменял себе. Он говорил, и говорил, и говорил – и остановил свою речь лишь для того, чтобы повернуться к Уну и негромко сказать:

– Приведи вон того. Будем собираться.

Кивком головы старший указал на молчаливую самку. Она сидела на земле, в стороне ото всех, и что-то рассказывала своему тонконогому малышу рыжей масти.

Когда Ун подошел к ним, она быстро обняла сына, сунула ему в лапы небольшой горшочек, перехваченный сверху светлой тряпицей, поднялась и ушла. Детеныш долго смотрел ей вслед, потом быстро взглянул на Уна и опустил глаза. Его чуть потряхивало, но он отчаянно пытался изображать спокойствие, видимо, подражая матери. Может быть, лиса и оставила лисенка, но лисенок этот оказался по-своему смел, что не могло не вызывать уважения.

– Идем со мной, – сказал ему Ун на зверином.

Лисенок кивнул и нерешительно взял его за руку, поудобнее перехватив горшочек свободной лапой.

– Сколько ты видел зим? – спросил Ун, чтобы отвлечь его.

– Четыре, – голос Лисенка был тихим и тонким.

– Ун, нам уже пора. Давай быстрее.

Сержант выстроил детенышей в рядок, так что младшие, в том числе и Лисенок, оказались в середине, и связал их между собой веревкой, ловко, но не очень сильно затягивая узлы на лодыжках. Стоявшая первой самочка захныкала, но старший сказал что-то, Ун не расслышал слов, и та улыбнулась, протирая мокрые щеки.

– Отведи их, я еще тут поговорю.

В первый момент Ун растерялся, но кивнул, и сержант ободряюще улыбнулся, хотя взгляд его оставался тяжелым:

– Идите с моим другом, ничего не бойтесь. Вас ждут удивительные вещи.

Когда открыли первую дверь, детеныши попятились, глядя в коридор широко распахнутыми глазами, Ун ступил в полумрак стены первым и легонько дернул за конец веревки.

– Давайте. За мной!

И они пошли, и хотя двигались один за другим, все равно умудрялись то сбиться в кучу, то запутаться, а когда вышли с той стороны, застыли, заохали, один из них, серый, пухлый, на сезон-полтора старше Лисенка, зарыдал в голос.

– Не бойтесь, – повторил Ун слова сержанта, стараясь оттащить детенышей чуть подальше, пока дежурный закрывал дверь. Он надеялся сразу передать всех пятерых с рук на руки доходягам из ветеринарного корпуса, но здесь их никто не ждал. Детеныши начали жаться к нему, оглядываться, Лисенок указал на пышное салатовое дерево, росшее у склада, и пропищал:

– Что это?

Короткий, наивный вопрос помог растерявшемуся было Уну прийти в себя и лучше понять происходящее. Конечно, детеныши будут бояться. Дело тут было не только в том, что их забрали от маток. Они, наверное, никогда не бывали за пределами зверинца, до этого дня весь мир их был безопасен и тесен, и его истинный размах должен был даже не пугать, а ужасать. Ун присел на корточки, тоже указал на дерево и произнес совершенно серьезно:

– Это большая трава.

Ун не знал, как сказать «дерево» по-звериному. Хромая как-то там называла столетние дубы с одной фотографии, но он не запомнил.

Старшая из полосатых покачала головой, пасть ее кривилась от новых, готовых вырваться рыданий:

– Я хочу назад!

«Радуйся, что не попалась господину Ли-шину, – подумал Ун, – он бы вас всех отправил на свободу к лесным кошкам. И где же эти доктора?»

– Я хочу к маме!

– Куда мы пойдем?

– Я не знаю, но это хорошее место, – ответил Ун. И как их успокоить? Будь у его рубахи длинные рукава – можно было бы показать фокус с монетой. И почему он не выучил тот трюк с исчезновением камушка? Вот что сейчас бы очень пригодилось. – Не надо плакать!

Уговаривать было поздно: слезы оказались заразной штукой, и скоро плакали уже все детеныши, даже Лисенок, во взгляде которого еще минуту назад было больше любопытства, чем испуга.

– Ну что вы все...

Ун постарался поговорить с ними, вкладывая в голос неторопливое спокойствие, но детеныши его не слушали и только больше тревожились, и только сильнее рыдали, и смотреть на это спокойно было просто невозможно. Он не смог сдержать вздох облегчения, когда из зверинца наконец-то вернулся сержант. Старший огляделся, хмурясь, и сказал:

– Хм. Никого.

Дежурный поспешил отчитаться:

– Я отправил за докторами, господин сержант.

– Хорошо.

Увидев сержанта Тура, детеныши забыли о слезах и кинулись к нему, спотыкаясь о веревку и пища. Они облепили его со всех сторон, хватая за руки, и он присел, внимательно выслушивая и отвечая на их торопливые вопросы, а иногда задавая и свои:

– Что это у тебя? – обратился он к Лисенку.

Лисенок с готовностью показал ему горшочек:

– Тут сухой хлеб.

– А-а-а, – сержант, взял горшочек, повертел его так и сяк, одобрительно кивая. Ун фыркнул. А сержант был мастак притворяться, настоящий актер, так ловко изображать восхищение такой ерундой – надо было уметь. Горшок как горшок, глина и глина, что тут такого любопытного? А потом Ун присмотрелся получше и отказался от собственных поспешных суждений.

– Что это?

Он наклонился и ткнул пальцем в едва различимый орнамент, опоясывавший горшок у самого основания. Складывался орнамент из маленьких значков, таких знакомых, напоминавших птичьи следы. Сержант почесал нос, пожал плечами, похоже, не сразу поняв, о чем идет речь:

– Ты об этом... узоре? А что тут такого?

– Что он означает? – спросил Ун.

– Ничего, – ответил сержант еще удивленнее, – полосатые так украшают вещи. Вот, смотри.

Он повернулся к старшей из детенышей, сидевшей рядом с ним, и чуть оттянул край ее мешковатой рубахи. По самому подолу были вышиты два ряда маленьких, плотно прилегающих один к другому значков: чуть кривоватых, не сравнить с шитьем Хромой, но похожих на ее работу в самой своей сути и сильно выцветших от солнца и почти незаметных на ткани