– Не удивлен. Видишь, Ун? – отец посмотрел на него с холодным раздражением. – Вся суть животных. Они хотят. Они живут в собственных испражнениях, не могут догадаться, что надо просто перестать ходить под себя, но хотят лучшего. Зверь загадит одну нору, пойдет искать другую. Пусти ту грязную толпу в эти дома, и тут через неделю уже невозможно будет ногу поставить на чистую землю.

Капитан негромко рассмеялся:

– Безусловно, господин управитель! Они бы все засра... хм. Испортили. Но им сюда нельзя. Если местные макаки ловят кого-то из трущобных на своей земле, то избивают, порой очень жестоко, иногда совсем забивают. Их за это не наказывают. Если же трущобные поднимают руку на дрессированных, неважно кто и неважно за что, то у нас тут, знаете, разрешена односторонняя кровная месть. Или само пострадавшее животное, или его приятели идут разбираться. Если пострадавший не может мстить, то мы находим виновного сами и устраиваем ему «колючую черепашку». Если же нам не выдают виновного или не могут на него указать, то выбираем пять случайных макак из разных частей логова и делаем новую черепашку каждую неделю. Очень рабочий метод.

– А что это за «колючая черепашка»? – спросил Ун, отец взглянул на него без раздражения. По всей видимости, и сам не знал, но не хотел показать.

Капитан Нот подмигнул Уну и поправил кепи:

– Тут никакой загадки. Ломаем макаке все лапы и челюсть и оставляем ее в трущобном лагере в назидание остальным. Теперь это черепашка и может только ползать, если повезет. Если же кто-то решит покормить макаку или помочь ей, то такого доброхота сразу отстреливают. Вот и получается, что черепашка колючая.

В горле у Уна встал неприятный комок. Он почему-то представил, как та белогривая самка, вывернутая, искореженная, ползет в грязи и навозе, и из мест переломов торчат осколки костей... Даже с последним злодеем в империи не обходились так, как с этими бедными зверьми.

– Не стоит особо расстраиваться, – капитан Нот похлопал его по плечу, – звучит пугающе, но в том ведь и суть. Все здесь в трущобах знают, что будет за неподобающее поведение. Даже драк почти нет, а если случаются – то стараются обойтись без лишней крови, никто не хочет стать колючей черепашкой. Это же звери! Напишите для них свод законов, какой-нибудь кодекс, и они станут его жевать, но вот пример и силу понимают и чтят.

Из одной будки выпрыгнул серый в черную полосу детеныш, ростом немногим нижу Уна, посмотрел на него, именно на него, с любопытством, наклонив голову на бок, профырчал что-то. Но тут же через порог переступила косматая самка, схватила его и втащила назад за занавеску.

– Какой крупный, – между прочим сказал капитан одному из солдат, – этого нужно уже отсаживать в трущобы. Но сначала посмотрите по разнарядкам, может быть, где нужна новая макака для дрессировки.

– Будет сделано, господин капитан.

– Мы стараемся по возможности брать на дрессировку детенышей дрессированных. Такие породные линии посообразительнее обычно и легче приучаются к делу, – объяснил капитан Нот отцу, и получил в ответ нейтральный кивок.

Они свернули за угол, пересекли «улицу», пролегавшую между блоками одинаковых будок. Впереди показалось свободное пространство, напоминавшее небольшую квадратную площадь. По центру ее были установлены пять высоких деревянных столбов и ряды железных прутов. Вокруг них летали облачка жадных мух. Мухи были и в трущобной части, но здесь они показались Уну особенно жирными. Он невольно сбавил шаг и стал держаться чуть позади отца.

– Это «немые столбы», был у нас тут недавно инцидент, но я велел все убрать к вашему приходу. Грязное зрелище.

Столбы были разной высоты, на светлом дереве виднелись заскорузлые пятна и подтеки, и Ун не хотел знать, почему эти столбы назывались «немыми», не хотел знать, чем было это «грязное» зрелище, но когда капитан стал рассказывать, не смог не слушать.

– Знаете, господин управитель, я вот не всегда соглашаюсь с методами, предложенными министром Аби. Это же звери, как по мне, им можно простить и убийство собрата, и каннибализм, лишь бы от моих парней держались подальше. Но вот в одном старик был совершенно прав. Когда эти твари своими вонючими пастями пытаются повторять раанский язык... О, меня тогда злоба так душит – словами не выразить. Для таких говорливых вот эти столбы и придуманы. Выдираем им языки и вешаем кверху ногами. А на штыри насаживаем уши всех любопытных макак, которые рискнули слушать «подражателя». Будь моя воля, я бы устраивал им что-нибудь похуже «черепашки», но правила есть правила.

Глава V

Солдаты встали по границе площади, зевая и думая каждый о своем, пока отец и капитан о чем-то переговаривались, подойдя к самим столбам. Ун не последовал за ними. Столбы походили на пять выпяченных к небу пальцев. Прямые и сухие – пальцы закопанного великана, который пытался, но так и не смог вылезти. Даже смотреть на них было страшно. И так тихо сделалось вокруг. Где-то там, в грязных шалашах, конечно, шуршали макаки, но и эти звуки столбы словно выпивали.

Ун подошел к краю площади, к одному из солдат. Налетел ветер, принес на хвосте прохладу и запах бесконечно далекого поля, а потом умчался, и все зловонье сделалось еще кислее и горче. Зато звуки вернулись. Откуда-то из сердца трущоб потянулась многоголосая песня. Макаки пели на своем чудном языке, разными голосами, не совпадая в тоне, но пели по-своему красиво. Уну слышались в их песне отзвуки лесов, где макаки когда-то жили в дикости.

– Что пялишься, пацан? – спросил солдат. – Глаза вывалятся.

– Песня! – ответил Ун, указывая в сторону трущоб. – Они поют, вы не слышите?

Солдат наклонил красноволосую голову на бок, сощурил желтые глаза, потом засмеялся.

– Это песня? Ну, пацан, ты даешь! Какая же тут песня? Это у них гон. Какие-то самки вошли в пору и зазывают самцов, а те им отвечают. Песня! Вой и стоны, вот и все. Устраивают всякое непотребство, – сказал он с крайним удовольствием.

Ун прислушался внимательнее. Песня звучала и правда очень нескладно, некоторые голоса не пытались тянуть слова, а просто кричали. Да, разумеется, это была вообще никакая не песня. «Стоны и завывания». Только какие-то очень уж тоскливые и надрывные для поры рождения и новой жизни.

Не было позора в незнании, но Уну пришлось постараться, чтобы не показать, как ему сейчас неудобно. Он притворился, что забыл о собственном глупом замечании насчет песен макак, и решил заняться настоящей проблемой. Сестры. Узнав, что он отправится в зверинец, они окружили его и с боем вырвали обещание принести что-нибудь.

– Можно? – спросил Ун, указав на ближайшую будку. Солдат пожал плечами и кивнул, иди, мол.

Внутрь зайти Ун не решился, прошел вдоль стены. Она оказалась сделана из прессованной древесины – отковырнуть от нее кусочек не получилось. Хорошо было бы найти клык макаки или какую-нибудь чуть заточенную палочку, которой они ловили муравьев и гусениц. А лучше достать и то и другое – так он умилостивит этих красноголовых непосед, и они, может быть, даже не будут трогать его пару дней со своими жалобами и ябедничеством матери по поводу и без.

Он остановился у угла будки, обреченно вздохнув. Ничего. Только грязь. «Захватить хотя бы какой камень». В промежутке между будками был свален мелкий ссор и занесенные ветром листья. Ун заметил шагах в трех от себя красивый треугольный камешек. Морщась и хлюпая по жидкой грязи, он быстро добрался до добычи, наклонился и разочарованно ойкнул. Камешек оказался вовсе не камешком, а торчащим из жирной почвы углом фундамента. Ун с досадой обтер руку о стену и начал лихорадочно осматриваться. Надо было унести хоть что-нибудь. Ну, хоть что-нибудь! Любую ерунду, связанную с макаками. Он присмотрелся повнимательнее и наконец заметил пучок легкой шерсти, запутавшейся в ветвях колючего засохшего кустарника. Ун собрал всю шерсть, какую смог, и сжал ее в кулаке. Она оказалась удивительно мягкой, легкой, совсем не как у собак, жалко только грязной. Но какая разница? Это была шерсть настоящих макак. О лучшем не приходилось и мечтать.