Ун отвернулся, заслонился от света сгибом локтя, заворчал сквозь дремоту, чувствуя как давящую боль в затылке. Плохо, очень плохо, но надо было вставать, не хватало только пропустить поверку. Он приоткрыл глаза. На подгнившей доске кто-то выскоблил ряды и ряды чуть пляшущих значков, наверное, пытался изобразить птичий след. Много птичьих следов. Но кто? И зачем было так портить стену? И что это была за странная такая стена? В каких-то темных подтеках и с пятнами желтоватых лишаев?

А потом в один момент Ун вспомнил все, замер, не веря самому себе, медленно повернулся, надеясь, что ошибается, и зная, что прав.

Хромая сидела у занавешенного входа, склонившись над какой-то тряпицей, и в ее руках мелькала иголка – вверх-вниз. Она как будто почувствовала его взгляд, оторвалась от шитья, выпрямилась и улыбнулась. «Нет, нет, нет!» – Ун вскочил, ударился макушкой о крышу, выругался, бросился к дверному проему и замер на месте, поняв, что стоит совершенно нагой, как мать родила. Хромая отложила ткань, поднялась, проскользнула к лежанке, и Ун с дрожью отпрянул от нее, боясь, что она его тронет. Полосатая достала из угла аккуратно сложенные вещи, Ун схватил их, принялся одеваться, с чертыханием кое-как завязал шнурки, отпихнул Хромую, которая ему что-то протягивала, выбежал в тесный двор квадрата, столкнулся с какой-то дряхлой полосатой самкой, посмотревшей на него с раздражением и возмущением.

«Эти сволочи меня напоили... Специально... Это они все задумали...».

Хотелось побежать, и Ун с трудом сдерживал себя, сохраняя последние остатки достоинства. Бег его уже не спасет – солнце стояло высоко, поверка, конечно, давно прошла. Если бы он проснулся пораньше, этот позор еще можно было бы скрыть... Ун горько усмехнулся. Как такое скроешь? Не по воздуху же он сюда прилетел? Конечно, дежурный знает, что он тут и...

Откуда-то донеслось:

– А! Вот он!

Ун посмотрел вверх, на стену, но так и не смог понять, где стоял крикнувший патрульный. Нет, все услышат, где он был. «Но не больше!» – никто из этих гадов не узнает, что тут произошло. Уснул он у какого-нибудь квадрата как последний забулдыга – пусть над этим и зубоскалят! Остальное не их дело. Да, никто не узнает всей правды, но сам он будет помнить. «Скотоложцы», – снова вспомнились слова отца, но теперь сам он стоял среди солдат, на которых обрушивался тот праведный гнев.

Захотелось не то завыть, не то заплакать, не то пойти в душевые и отскрести кожу с мяса. Только если бы он и мог обновить всего себя с ног да головы, правда бы от этого не изменилась.

Когда до главного входа осталось шагов десять, дверь открылась, из коридора в стене выступил улыбающийся, бодрый и невероятно счастливый капитан Нот. «Мне конец», – подумал Ун.

– А вот и мое потерянное дитя. Видите? – сказал капитан кому-то, стоявшему во мраке, у него за плечом. – Говорил же, никакой орел его не унес. Ну и вид у тебя, солдат. Соберись.

Ун остановился перед офицером, постарался выпрямиться как мог, хотя все еще не до конца чувствовал собственное тело.

– Слушаюсь, господин капитан.

– Да, рядовой... Решил я, совершенно случайно, побывать на явочном построении вашего патруля, а Тур не смог объяснить, куда же это подевался мой любимый боец. А ты значит, вот где. Что это ты тут делал?

Ун молчал.

– Я задал вопрос.

Ун перестал сопротивляться воспоминаниям, пристально посмотрел на капитана, прямо в его довольные, хитрые глаза.

– Это вы, – просипел Ун нетвердым голосом, – Это вы велели им напоить меня!

Конечно, капитан это все подстроил! Только он был способен на такую подлую жестокость!

– Ты что несешь? – на лице капитана отразилось все: удивление, непонимание, недоверие и насмешка. Но зол он не был, и это еще сильнее задело Уна. Лучше бы он заорал! – Вы...

– Я вижу, ты так и не отошел от вчерашнего, солдат.

– Вы чем-то меня напоили! Вы приказали им!..

– Ты, идиот, вылакал половину бутылки неразбавленной настойки. После первой рюмки надо было покашлять, как делают новички и живые рааны, которым свое горло жалко. Все бы посмеялись и налили бы тебе нормального вина. Но Ун у нас не такой. Весь в папашу! Упертый, высокомерный засранец. Ты, прежде чем нести свой пьяный бред, лучше скажи мне, рядовой, где твой головной убор? Что у тебя с рубахой? Что за внешний вид?

Ун не успел остановить себя, рука потянулась вверх, хотя он уже и так понял, что стоит без кепки. И почувствовал, что воротник перекошен, рубашка топорщится, и побоялся посмотреть вниз на неправильно застегнутые пуговицы.

– Иди назад, солдат. И без кепки не возвращайся.

Капитан сказал это очень серьезно, но лицо его перекашивал оскорбительный, еле сдерживаемый смех. Он развернулся, пропал в коридоре, и тяжелая дверь захлопнулась.

Ун побрел обратно. Была ли при нем кепка, когда он пришел сюда? Кепка, кепка… Он злобно посмотрел на полосатого, который хотел перебежать перед ним дорогу, и тот попятился. На ходу Ун пытаясь правильно застегнуть пуговицы, но пальцы не слушались, став каким-то слишком большими и неуклюжими. Он остановился, одернул рубашку, совершенно отчаявшись от безнадежности этого простого по сути дела и собственной беспомощности. «Никто не узнает, что здесь произошло», – хорошее утешение. Но какой с этого прок, если сам он будет знать и помнить?

Перед ним вновь оказался просторный светлый кабинет, заставленный огромными шкафами. Отец был у окна – настоящий, недосягаемый великан. И великаном он стал, не потому что Ун опять сделался ребенком, а потом что Ун – отвратительное насекомое.

«И это судило меня за любовницу? Забавно», – сказал отец-великан и засмеялся голосом капитана. «Я был пьян! – попытался оправдаться Ун, и только разозлился еще сильнее, чувствуя все мелочность и нелепость своих слов. – Это она... Я бы... Да я бы никогда...» Надо ей пригрозить. Чтобы держалась подальше. Чтобы больше не смела к нему приближаться!

– Ун.

Ун вздрогнул и замер, как загнанная котом мышь. Хромая выглянула из-за угла, нерешительно проковыляла к нему, отдала кепку и строго покачала головой, а потом быстро и аккуратно застегнула все пуговицы на его рубашке и поправила воротник.

«Я оступился, – подумал Ун и заверил себя: – но больше такого не повторится».

Глава XXVII

Полосатые были похожи на разумных, особенно на серошкурых соренов. На полосатых упражнялись студенты-хирурги в столичном медицинском университете. Полосатых можно было даже назвать родственным видом. Ун подумал обо всем этом и поморщился, борясь с подступившим к горлу комом.

Наверное, такими оправданиями и успокаивали себя патрульные, бегавшие в зверинец по ночам: они притворялись, что ничего страшного не происходит, пошучивали друг над другом, не находя смелости остаться один на один с собственным позором.

Напившись во время праздничного ужина, Ун высказал своим товарищам многое из того, что так тщательно скрывал. Сам он ничего не запомнил, но Карапуз очень подробно, почти дословно, пересказал всю его обличительную речь. И повторяя страшные обвинения, граничащие с оскорблением, обвинения, из-за которых любой уважающий себя раан должен был вспомнить о старомодном обычае поединка, Карапуз смеялся. И остальные тоже. Прошло уже больше месяца, но Ун все никак не мог забыть тот их почти истерический хохот.

«Я не стану как они», – мрачно подумал Ун. Не будет дешевых оправданий, он не начнет притворяться, будто ничего не происходит, тем более не будет гордиться и бахвалиться собственным падением.

Хромая протянула ему половину пирога, Ун отмахнулся:

– Не хочу.

Да, самое главное – не стать как все они и не начать выдумывать красивые причины, тогда у него еще может остаться какая-то надежда сохранить хотя бы и ошметки достоинства.

Хромая отряхнула руки от крошек, полезла через Уна к стене, и ему пришлось подвинуться. Она долго копалась в мешочке, подвешенном под низкой крышей, наконец, достала оттуда несколько газетных вырезок и устроилась под боком у Уна, упершись острым подбородком в его плечо.