– Тихо, – сказал Ун по-звериному. Голова Хромой безвольно качнулась, и ладонь его стала совсем мокрой от слез и соплей. Он медленно убрал руку от ее лица. Боялся, что поднимется крик, но услышал лишь сдавленное, задыхающееся сипенье.

Хромую можно было отпустить: едва ли теперь она, в один миг ослабевшая, осунувшаяся, могла куда-то побежать – и Ун крепче прижал ее к себе. Она замерла, потом заворочалась, медленно повернулась и уткнулась зареванным лицом в его плечо и что-то пробормотала. Кажется, «он мой друг».

– Да, друг, – ответил Ун и погладил ее по спине.

Глава XXVI

Ун снова посмотрел вниз.

С высоты стены распластанный на земле полосатый, пусть и называвшийся теперь «колючей черепашкой», напоминал раздавленное насекомое. Лапы его были вывернуты под неестественными углами, искривлены, словно обзавелись парой-тройкой лишних суставов, вокруг повернутой на бок головы застыла темная лужа не то крови, не то рвоты. «Сдох?» – подумал Ун с надеждой, но по телу зверя прошла судорога, как будто невидимая рука схватила его за загривок и с силой встряхнула.

«Бедняге осталось недолго», – сказал сержант Тур прошлым вечером, когда полосатому доламывали челюсть. «Скука тут… Но теперь уже черепаха скоро ласты склеит, вот увидишь», – сказал Карапуз три часа назад, когда Ун пришел сменить его на посту. И сержант, и рядовой ошиблись.

Полосатый был здоровым и крепким. Он не испустил дух за ночь и теперь разменивал непрожитые сезоны на мучительные минуты и часы, и упрямо отказывался умирать. Впрочем, дело было не только в его воле к жизни. В этом зверинце даже смерть и ее стая не решались идти против капитана Нота и терпеливо ждали, когда же он будет готов поделиться с ними добычей. А капитан не спешил. Каждые несколько часов к полосатому приходил кто-нибудь из ветеринарной службы, делал укол обезболивающего и почти что убегал – вонь там внизу, должно быть, стояла жуткая.

Нет, время еще не пришло, и просто так убийцу не отпустят.

Он будет лежать здесь на пустой площадке у восточной стены до тех пор, пока тело его совсем не откажет. И будет слышать, как совсем рядом ходят и возятся со своими никчемными делами его сородичи. «Стоило оно того? – мысленно спросил Ун у «колючей черепашки». – Мстить. А потом сдаваться. Ради чего? Не хотел, чтобы капитан наказал невиновных? И что же? Они знают, что ты тут подыхаешь. Но никто не станет рисковать ради тебя, никто даже не придет посмотреть, жив ты или нет».

Вспоминая об этом полосатом, его неблагодарные собратья будут думать только одно: «Если я пролью кровь, то капитан найдет меня, сломает мои лапы, изувечит мою пасть и оставит медленно умирать. А на стене будет стоять раан с громовой палкой, и он убьет любого, кто решится подойти ко мне. Нет, я буду послушным». Их животная дикость даже своеобразный подвиг обращала во что-то низкое и примитивное. Ун сплюнул, посмотрел на тяжелые, ленивые облака и усмехнулся. И зачем так раздражаться на пустом месте? Какое милосердие хотел он найти у зверей, если порой не было его и среди разумных? Он вспомнил бедного старика господина Риц-шина и маленькую полосатую в нелепом платье, перепуганную и зареванную. Вспомнил смеющуюся, опьяненную толпу. Вспомнил госпожу Диту, торжествующую в своей совершенной безжалостности. Что он только в ней нашел? На ум пришло пара постыдных, но все еще греющих душу фантазий, и больше ничего. А как он носился за ней! За этой слишком высокой, слишком грубой особой. Нет, Дита была хороша собой, но среди ее гостей нашлось бы с десяток девушек и покрасивее, что уж говорить обо всей Столице. «Настоящая ведьма», – подумал Ун. Проще было признать ее ведьмой, чем себя –мальчишкой. Как просто им было помыкать! Как просто оказалось превратить в верного пса, ожидавшего от хозяйки даже не угощенья или прикосновения руки, а лишь короткого взгляда.

Ун решил, что после окончания службы первым делом отправится к Кару, но теперь передумал. Нет, он поедет прямо в Столицу, заявится в дом госпожи Диты как есть – в выцветшей форме, в грязных ботинках (если они окажутся чистыми и погода подведет – найдет, где их измазать). Может быть, в последний раз он уходил оттуда, поджав хвост, но вернется с высоко поднятой головой. Вернется как раан, которого попытались, но не смогли сломать и который заслужил право на легкой пренебрежение к остальным. Они будут нелепо надушены и разодеты, а он и кепку при них не снимет. Да чем черт не шутит, даже закурит самую дешевую папиросу. Никакой открытой грубости, конечно, со своей стороны не допустит, но всем даст понять, что о них думает.

Удивится ли Дита? Наверное, но вида не подаст. Хотя нет, не удивится. Кто-нибудь из ее друзей заранее предупредит о его приезде.

Эта последняя мысль показалась такой смешной, что Ун позволил себе широкую улыбку. Экая важная персона! Будут еще о нем предупреждать, ну-ну. Хорошо, если гости дома с мраморными ступенями вообще вспомнят, кто он такой. Хотя ему будет достаточно, если вспомнит Дита. Она, конечно, не подаст виду, что оскорблена, и, может быть, даже пригласит его зайти еще. Это было бы очень в ее духе – она не любит отступать. «А я откажусь», – Ун представлял себе эту картину и долго смотрел в сторону, на зеленое море леса, уходящее вдаль за стенами зверинца, щурясь от горячего летнего ветра, потом снова посмотрел вниз, на дергающееся тело, и охнул от удивления.

В трех прыжках от «колючей черепашки», задрав голову, замерла полосатая – Ун сразу узнал Хромую. В руках она держала что-то круглое, кажется, горшок. Ун моргнул, открыл и закрыл рот, не совсем понимая происходящее, потом торопливо наклонился, поднял с деревянного настила винтовку и помахал ею, как знаменем. Хромая увидела винтовку и все равно сделала еще один короткий шаг к телу.

У Уна задрожали руки. Он посмотрел в сторону пятой вышки, такой опасно близкой, лихорадочно пытаясь понять, есть ли там кто-то, и не мог ничего толком рассмотреть из-за бликующих стекол. Если капитану донесут, что Ун подпустил полосатого к «колючей черепашке» и не выстрелил – из него душу вытряхнут. Но стрелять в Хромую? Да даже просто стрелять, чтобы испугать ее? Сама мысль об этом была какой-то абсурдной и дикой. «Что ты творишь? Уходи!» – не от нее, несчастной калеки, он ждал таких подвигов. И ведь она умнее всех здешних полосатых! Так почему совершает такую глупость?

Ун снова помахал винтовкой, хотя и понимал, что это бесполезно. Она покачала головой, сделала еще один шаг, а потом вдруг глянула куда-то в сторону, сорвалась с места и, подпрыгивая, побежала к лачугам, уронив свою ношу. Горшок разбился, на землю брызнула вода. Не знай Ун Хромую, подумал бы, что ее напугало оружие, но он уже услышал тяжелые шаги. От боковой лестницы к нему медленно шел сержант Тур, как и всегда смотрящий куда-то в пустоту перед собой, погруженный, наверное, в какие-нибудь размышления или о скоте, или об урожае картошки.

– Что это ты тут выплясываешь? – спросил Тур.

– Отпугивал полосатых, господин сержант, – ответил Ун, выпрямившись, как и полагалось при старшем.

– А, вот оно что. Дай-ка я посмотрю, что у тебя с винтовкой.

Ун проверил предохранитель и передал оружие. Сержант не стал с осмотром спешить и медленно поворачивал винтовку то одной, то другой стороной, как будто впервые держал ее в руках и был удивлен таким сложным механизмом.

– Вы вчера весь день дежурили, и это дело капитан тоже поручил нашему патрулю... – наконец проговорил он после долгого молчания, задумчиво кивая, так что кепка грозилась слететь с макушки. – Еще и в самую жару. Да. Зол капитан на меня, а достается всем вам.

– Что вы, господин сержант! Такое доверие господина капитана – большая честь!

– Честь? Может быть, – сержант попытался усмехнуться, но глаза его остались все такими же задумчивыми. Он помолчал еще с минуту а потом ни с того ни с сего спросил: – Ты вроде хорошо говоришь на языке полосатых, да?

Ун насторожился: