– Отец думает, что это я, но доказать ничего не может, – она не поднимала глаз, но хитро улыбалась.

Ун прыснул от смеха, скорее взволнованного, чем веселого, в один миг почувствовав, как с него спадают невидимые кандалы. Сан не сдалась! Не будет никаких шахт! Не будет никакой каторги!

– Ун, ты извини меня, пожалуйста. Но кто же знал, что капитан упрется и будет так искать бедного Лука? Я думала, он плюнет, а тут... Но ты вроде не поседел, так что, думаю, простишь меня. Эти... столичные гости, – по сдавленной интонации Ун понял, что там должно было прозвучать совсем другое слово, а еще понял, что она знала, кем на самом деле были эти «столичные гости». Знала, и пошла против них. Его улыбка выцвела. – Вот, Ун, зачем они только приехали! Лука ведь не было в списках. Его не должны были забирать. У него только-только родился детеныш. Понимаешь, я просто не могла позволить, чтобы его забрали. И ты не бойся! Если Лука спросят, он скажет, что проспал где-то полдня и не слышал, что его ищут. Он нас не выдаст.

Теперь не только от улыбки, но и от чувства освобождения не осталось ничего. Ун даже не подумал, что могут допросить и самого полосатого. Это был абсурд. Какая вера может быть зверю? Для него ведь и сама речь – неестественна. Да половина полосатых не понимает вообще, что они пищат! Сообразительность Хромой – большая редкость среди их породы.

Сан же не заметила его тревоги:

– Лука все равно отправят на север. Капитан упертый. Тут ничем не поможешь. Но пусть он хотя бы несколько дней побудет со своей семьей, – голос ее дрогнул. – Пусть запомнит своего ребенка. Я больше ничего не могу для них сделать.

Ун пожал плечами. Если бы теперь заговорил – то непременно обвинил Сан в чем-нибудь. А новая ссора тут ничем не поможет.

Они пошли в сторону жилых улиц. Ун боялся, что здесь будет много раанов – вечерние прогулки у работников зверинца были почти традицией, но сегодня все как будто решили спрятаться по домам, должно быть, отдыхали после проверки.

– Ничего, справимся, – Сан сделала широкий шаг, переступая через трещину на дорожке, – только вот есть одна неприятность. В зверинец я больше ходить не смогу.

Ун хотел рассмеяться, но обошелся одной только ироничной усмешкой. Никто не мог остановить Сан, если она хотела попасть к своим обожаемым полосатым.

– Не смешно, – Сан не улыбнулась, не потрясла кулаком и не изобразила разъяренную решительность. Она показалась Уну страшно уставшей. – Отец сегодня выпишет запрет. Меня больше за стену не пустят, пока он не передумает. Он и тебе хотел запретить мне помогать!

Хотел, но, похоже, не смог. Да Ун в такие чудеса уже и не верил.

– Я сказала ему, что провожу исследование и не могу прерывать его из-за каких-то там подозрений. И что ты и дальше будешь собирать для меня данные. Если Тур не прикажет, отец тебе ничего не запретит. А Тур не прикажет.

– Исследование? – с сомнением переспросил Ун.

– Ага, – она щелкнула по краю шляпы, – ты не бойся. Я что-нибудь придумаю. Про какую-нибудь заживляемость царапин или детскую вшивость. Еще не решила. Главное, ты сможешь быть моими руками и глазами. Я тебя всему научу.

Выдуманное исследование Уна не волновало. Он думал о другом. Если бы на месте капитана Нота был бы кто угодно еще, то он бы, может быть, и поверил, что полосатый просто где-то уснул. Но капитан Нот был капитаном Нотом. Он с легкостью прощал подчиненным их извращения, но не мог простить ни единого промаха, допущенного при высокой тайной комиссии. Что ему честь всей Империи! Капитана Нота волновали только собственные погоны. Наверняка, прямо сейчас он вытаскивал из полосатого слово за словом.

«Капитан уже все знает», – думал Ун, лежа на своей узкой койке и слушая, как храпит Столяр – его сосед по комнате. Странно только, что это капитан тянет и не позвал его еще вечером. Ждет утра? Или же подгадает свою месть к какому-то более удобному случаю?

Ун проворочался с бока на бок до самого рассвета. Иногда ему чудились шаги в общем коридоре, но это был только его страх. Никто не пришел за ним. «Неужели пронесло?» – он не знал, откуда взялась уверенность, что если его не позовут по поводу полосатого этой ночью, то уже не позовут никогда, но быстро понял, что это наивное детское чувство было глубоко ошибочным.

Он пошел к Сан рано, небо еще только-только сбрасывало черную шкуру, и у столовой его окликнул сержант Тур. С ним был Птица, очень исхудавший после болезни.

– Хорошо, что мы тебя встретили. Пойдешь с нами, – сказал старший, – меня вызвал капитан. В зверинце что-то случилось, еще одна пара рук лишней не будет.

«Там просто протекла труба», – уговаривал себя Ун, но когда заметил возле будки дежурного знакомую тяжелую фигуры, не сдержался и медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

– Быстро ты, Тур! – капитан Нот улыбался. – Пойдем, посмотрим, что же там случилось.

Ун был уверен, что капитан и так все знает. Снова повеяло затхлым шахтовым воздухом, пальцы сжались вокруг невидимой рукояти кирки. Капитан Нот будет держать полосатого за шкирку и спросит его на зверином наречии: «Кто помог тебе спрятаться?». А потом зверь выпятит свою дрожащую от страха лапу...

«Сейчас признаваться уже поздно», – Уна не обманула деланная приветливость офицера. Снисхождения не будет. Если что-то и случилось с его гневом за прошедшие часы – так только одно: он настоялся, загустел, стал еще более ядовитым.

Они миновали пять тихих, спящих квадратов, свернули ближе к стене. Иногда из той или другой лачуги выглядывал какой-нибудь ранний полосатый – до общей побудки оставался целый час – но тут же прятался. Тишина зверинца была не сонной, она давила на виски хуже любого шума. Звери чувствовали, что что-то не так. Будь они собаками, так, наверное, лаяли бы, сами не понимая почему.

Впереди, возле сливных решеток, показались двое ночных патрульных, и Ун успел подумать: «Что это они не дрыхнут на стене?» – а потом заметил лежащее у их ног тело.

– Вот сюда я и шел! Что же тут стряслось? – капитан даже не пытался скрыть притворности своего удивления, и Ун почувствовал, как в груди начал собираться холодный комок. Он еще толком ничего не разглядел, но уже понял, что за полосатый лежит в пыли. Несчастный Лук. Ранен? Нет, мертв. Ничто живое не могло быть настолько неподвижным. «Что он успел нагавкать обо мне? Сколько знает капитан?» – ужас проступал на лице Уна: он чувствовал, как подрагивает подбородок, и как округляются глаза, и ничего не мог с этим поделать. Ожидание катастрофы, мучавшее его со вчерашнего дня, в одну секунду обратилось совершенной беспомощностью.

Каторга. Вот чем все закончится. И где все мечты? Где все надежды?

Мысли Уна обратились в далекое прошлое. Дом еще спит, он спускается по широкой лестнице и садится на корточки перед стеклянным шкафом. На верхних полках поблескивают медали, но Ун неотрывно смотрит на шлем и портрет прадеда, такого похожего на него, но куда более мудрого. Его прадед предпочитал хитрость войны и смеялся над интриганами двора. Смеяться то смеялся, но разве позволил бы какому-то зажиревшему офицеришке сгноить себя ни за что в тюрьме или на работах в каменном лесу? Он бы не сдался просто так.

Ун попытался скрыть свой ужас отвращением, скривил рот, понимая, как нелепо выглядит. Но долго притворяться не пришлось. После первого же взгляда на тело полосатого отвращение его сделалось искренним. Шедший позади птица выругался, помянув свою и чужих матерей.

Шея полосатого, как и полагалось, переходила в нижнюю челюсть, а вот выше начиналось ничто. От морды несчастного осталась кровавая каша с ошметками лопнувшей кожи, которая клоками свисала с разорванного влажного розового мяса. Одного глаза не было, другой болтался у виска на тонкой нитке.

Уна легко качнуло, но он устоял, медленно и не с первого раза досчитал до десяти, думая только о цифрах, потом посчитал от десяти до нуля. Волна дурноты схлынула. Он не мог показать страха, ведь капитан искоса смотрел на него и усмехался с каким-то злым презрением. «Ты меня не запугаешь, – думал Ун. – Видишь? Я не боюсь. И я скоро уеду отсюда, а ты так и останешься здесь, здесь же и помрешь. Ты бы очень хотел придушить меня, но боишься Столицы. До смерти боишься. Ты ничего не можешь мне сделать, поэтому и забил этого зверя».